Читать интересную книгу Созвездие Стрельца - Дмитрий Нагишкин

Генка шарит всюду в поисках пищи. Дает галчонку крошки хлеба, кашу. Привязав его к спинке кровати, долго ловит мух, выбирая тех, что побольше. Пленник если не с благодарностью, то с жадностью принимает щедроты этого двуногого, бескрылого, конопатого, белесого, патлатого галчонка, каким, верно, Генка кажется несчастному птенцу. «Боже, какой урод!» — думает птенец про Генку.

Возвращается мать, с Зойкой на руках.

Она морщится, увидев Генку и галчонка, и подавляет в себе желание накричать на Генку и выбросить гадкого птенца за окно.

— Пусть только нагадит! — говорит она мрачно, следя за тем, как ковыляет птенец на веревочке по полу. Принюхивается: — Что за вонь тут — не продохнешь? От твоей падали?..

— Пи-ти, пи-ти! — говорит Зойка, усаженная в кровать, и тянет руки к птенцу, и подпрыгивает, держась кое-как за перильца кровати, всем телом, как умеют делать только малыши, и лепечет, и улыбается, и падает, и опять тянет руки. — Пи-ти, пи-ти!

— Ма-а! А галчонок Зоечке нравится! — невыразимо фальшивым голосом говорит Генка, притворяясь пай-мальчиком, который слушается свою маму и своих учителей. Но глаза его шныряют по всем сторонам: а вдруг Вихров не успел поговорить с матерью? Генка чувствует, что на руках у него делается гусиная кожа. К счастью, табель лежит на подоконнике. Гора сваливается с его плеч. Уже более естественным голосом он говорит. — Ма-а! Я исть хочу…

— Это ты умеешь! — сердито отвечает мать, но наливает сыну суп. — Жрать да гадить, жрать да гадить…

Но гроза уже миновала. Лишь где-то за горами слышен отдаленный, глухой гром да зарницы еще бросают зловещий отсвет на ясное небо над головой Генки.

Поев, он садится на колени перед птенцом, который, нахохлившись, устав от треволнений дня, сует голову под крыло, жаждая покоя и сна. Генка осторожно гладит птенца по жестким перьям. Галчонок клюется, но не больно, хотя нос у него велик не по росту. Чем-то галчонок напоминает Генке кого-то. Генка задумывается — кого же? У галчонка затягиваются серой пленкой глаза. Генка берет его на руки и пригревает. Почувствовав тепло, галчонок задремывает и чуть-чуть скребет ладони Генки когтями. Сейчас Генка чувствует горячую любовь к галчонку. Сердце его переполняется нежностью и жалостью. Он что-то говорит уродливому птенцу, закрывая его рукой от света… Вот взять бы его самого сейчас на руки, умостить поуютнее, погладить по вихрам да тихим голосом поговорить с ним ни о чем, а только для того, чтобы он слушал этот голос, только для того, чтобы утишить его метания, чтобы умерить его беспокойство и непоседливость, только для того, чтобы пробиться к его сердцу, которое вдруг ощутит потребность прислушаться и к словам и к тому, что они значат для человека, что выражают…

— Я тебя выучу говорить! — шепчет Генка галчонку. — Мы с тобой и разговаривать будем! Ладно, а? Ну, скажи: «Ген-ка! Ген-ка!», Ну, скажи! Ну… «Генка!» Ну!.. Мы с тобой пойдем гулять. Я тебя на плечо посажу. Потом я тебя спрошу: «Как вы поживаете, товарищ…» Ну, имя мы потом придумаем! «Как вы поживаете?» — спрошу… А ты мне ответишь: «Хор-ро-шо!» Ну, говори! «Хор-ро-шо»…

— Кар-р! — вдруг раскрывает рот галчонок.

Задумавшаяся Фрося вздрагивает. Зойка беспокойно шевелится, открывает и закрывает глаза, как кукла, которая открывает и закрывает глаза и говорит «папа» и «мама». Генка замирает от восторга — галчонок его понимает! Вот это да! Генка поворачивает счастливое лицо к матери, но видит только ее зад. Мать легла на кровать и отвернулась к стене. Гроза, конечно, миновала, но ветер изменчив, как бы опять не нанесло…

— Гаси свет! Ложись спать! — сухо говорит Фрося сыну.

Глава одиннадцатая

АВГУСТОВСКИЕ ГРОЗЫ

1

Августовские грозы особенно сильны…

Океанский воздух тянется на материк, парящий от сильного, сухого летнего жара. Где-то над выжженными солнцем пустынями Гоби влага испаряется с такой силой, что улетучивается, кажется, вовсе, и в эту пустоту стремится воздух с юга, насыщенный влагою. Движение это рождает пассаты и муссоны, влачащие с собой перисто-кучевые облака. Полчища облаков пролетают в вышине, и раскаленная земля щедро отдает им свой электрический заряд. Воздух теряет свою прозрачность, перенасыщенный электричеством, и становится белесым, и какие-то тени зловеще похаживают там, тая в себе угрозу. И несутся по небу тяжелые тучи, все более мрачнея и мрачнея, — над рисовыми полями у озера Ханка, над яблоневыми садами Сучана, над терриконами Артема, над полями яровых по течению Хора, над нефтяными вышками Сахалина, над лесами Хехцира, над золотой голоколоской в верхнем течении Амура…

И катается на казенном транспорте Илья-пророк в своей персональной колеснице по небу из конца в конец огромного края — то с одной стороны, то с другой, то за рекой, то за Бархатным перевалом, и погрохатывает, и погромыхивает, и потрескивает, и прокатывается — то громик, то гром, то громище. То издали ворчит чуть слышно, то потряхивает воздух вблизи, то разрывает небесную твердь над самой головой и уже не гремит, а ревет — яростно, злобно, страшно! — так, что дребезжит в окнах в припадке малодушия стекла, и двутавровые балки междуэтажных перекрытий пробирает невольная дрожь. И кажется странным, что после такого ужаса все остается на местах — не поколеблено, не разрушено, не распалось на мельчайшие частицы!..

И молнии хлещут синими бичами взъерошенное, вывернутое наизнанку небо, точно озверевшие скотогоны, и пересекаются, и разят землю, и слепят глаза человека, и заставляют сжиматься сердце человека от страха и восторга. И сыплются молния с неба, как бы для того, чтобы спалить землю всю без остатка, одна за другой, и синие, и фиолетовые, и багряные, и золотые — целый поток живого небесного огня! И ударяются в тяжелое тело Хехцира и вдруг, отталкиваясь от него, возвращаются в небо огненным ударом. И тогда над Хехциром, словно ветвистое дерево, рожденное матерью Землей в мгновение ока, встает Главная Молния. Мощный ствол ее врастает в бугристую спину горного кряжа, заливаемого бешеным, как в дни всемирного потопа, дождем, а ветви этого пылающего ствола устремляются в небо, в недосягаемую высь, и отростки их обнимают весь горизонт. И прерывистый, беспощадный свет озаряет весь город разом, и меркнут в нем уличные фонари, и он кажется призрачным при этом призрачном свете.

Потоки теплой воды бурлят на улицах. С крыш домов низвергаются Ниагары. Водосточные трубы захлебываются. И, вымытые дочиста, сияют стекла в окнах домов. И Байкалы возникают везде, где есть хоть какое-то углубление в мостовой или в земле. И кузова грузовиков наполняются водой, и она сифонит во все щели. И пустеют улицы — лишь памятниками общественному порядку возвышаются на перекрестках милиционеры, мокрые до нитки даже в своих защитных балахонах, но не подмочившие свою репутацию. Часами зловеще вспыхивают в отдалении зарницы, когда уже пронесется над городом это буйство стихии и небо, красуясь чисто вымытой шеей и ушами, украсится звездами.

Наиболее сильные грозы идут из Маньчжурии.

Из Маньчжурии, где установлена, под охраной японских штыков, тысячелетняя империя Пу И.

Когда-то на этой земле дрались и никак не могли додраться до какого-то результата северные милитаристы — У Пей-фу, Чжан Цзо-лин, Фжан Сюэ-лян, в равной степени пользовавшиеся авторитетными советами авторитетных немецких и японских военных специалистов. Тогда молодой Чан Кай-ши пользовался славой революционного генерала. Потом репутация революционного Чан Кай-ши была подмочена: от коммерсантов осажденного Шанхая он получил наличными двенадцать миллионов серебряных таэлей в качестве дусер-гельда. В одну минуту он стал капиталистом, миллионером и перестал быть революционером. Потом Чжан Цзо-лин как-то вовремя погиб в железнодорожной катастрофе, вызванной взрывом поезда, в котором он ехал вместе со своими советниками японцами. Мощные взрывные волны разнесли вдрызг китайского маршала, но деликатно обошлись с советниками — никто из них не пострадал. Потом маршал Фын Юй-сян оторвался вдруг от драки и превратился в «китайского сфинкса». Потом маршал У Пей-фу как-то незаметно стушевался и исчез с политической арены. Зато на этом небосклоне взошла новая звезда — император Пу И. Правда, эту звезду крепко держали в руках японские военные, шаг за шагом, с бесчисленными извинениями, как и подобает воспитанным людям, понемногу, полегоньку, где-то показывая пряник, а где кнут, занявшие три восточные провинции, а за ними и Центральный Китай, где в лице Чан Кай-ши они встретили очень вежливого и услужливого хозяина. Маньчжурия стала империей Маньчжу Ди Го (Маньчжоу-Го). Император Пу И был последним отростком последней императорской китайской династии, потерявшей власть еще в 1911 году, и это обстоятельство, конечно, должно было льстить патриотическому чувству китайцев. Как историческая реликвия, Пу И был очень ценен японским друзьям: без подписи японских советников император не мог издать ни одного повеления — так ценили и берегли императора…