Читать интересную книгу Порнограф - Сергей Валяев

— Ничего себе цены, — заметил на это Сосо Мамиашвили. — А нельзя ли…

— Нельзя, — оборвал товарища. — Хотя, конечно, если тебе не нужен миллион долларов.

— Миллион долларов? Ты чего, Ёхан Палыч? — И емким народным словцом определил мое состояние — на голову.

Мой друг был прав — вложить в дело двести баксов, чтобы получить миллион? Где это видано, где это слыхано? Ан нет — удивительна и прекрасная наша родная сторонка, только на ней могут происходить такие магические и диковинные глупило и чудило. А все потому, что извилины проходят через известное место, которым большинство самобытного нашего населения думает, когда на нем не сидит.

Через несколько минут к обоюдному удовольствию сторон сделка совершилась, и я стал обладателем двух чудодейственных пилюль. Как заметил один из философов: «Царство науки не знает предела: всюду следы её вечных побед.» В этом я должен был скоро убедиться сам.

На прощание доктор Айболит пожелал нам душевного равновесия и физического здоровья, что выглядело с его стороны милой шуткой:

— Молодые люди, побольше употребляйте петрушки!.. В петрушке — сила вашего корня! Надеюсь, понятно, о каком корне речь, хи-хи!

Решив не злоупотреблять гостеприимством, мы поспешили убраться восвояси из этого специфического медицинского учреждения, похожего на лепрозорий, где чесоточные больные выращивают петрушку.

Свободно перевели дух на скоростной трассе, когда убедились, что за нами не организована погоня из «чумавозок» для любителей мыслить чересчур автономно.

— Фу, — сказал Сосо. — Больше я сюда не ездок. Даже за миллион «зеленых».

— Вот именно: будем искать миллион, — задумался я, извлекая из кармашка рубахи две пилюли.

— Одна моя, — запротестовал князь. — Кто платил?

— Ты за рулем, — отмел все притязания. — Крепче за шоферку держись, баран, — повторил я шутку, однажды услышанную по радио.

Мой друг шутку не принял и начал было возмущаться тем, что его обозначили животным, я же, не обращая внимания на его страдания, размышлял, когда лучше заглотить эту кремлевскую отраву: сейчас, в пути, или после, в родном клоповнике? Какая разница тебя, Ванечка, сказал себе, когда скапутишься? В полете, овеваемый летним ветерком, или в душной комодной клетушке? Все равно от судьбы не уйдешь. Так что, кто не рискует…

— А что у нас выпить, кацо?

— Вах, он ещё и пить будет, хам, — окончательно обиделся Сосо. Тридцать три удовольствия…

— Думаю, мне хватит времени, — не слушал товарища, вытаскивая из бардачка плоскую фляжку коньяка, — чтобы улететь к звездам и вернуться…

— Вах! Космонавт, мать тебя так! — матерился Сосо. — Улететь? А я останусь, да?

— Мир вашему дому! — поднял тост и залил в глотку, куда уже были закинуты две пилюли, коньячную бурду. — Эх, душа моя! Лети птичкой-невеличкой!..

И после этих слов — ослепительный взрыв, разметывающий мою телесную плоть в клочья… в радиационные частицы… в космическую пыль…

… Пыль медленно оседала в огромную мутную воронку небытия. Моя субстанция, превратившись в легкое облачко, проплыла мимо пульсирующего основания воронки, затем, ускоряясь, помчалась по туннельному пространству. Наконец вдали блёкнул свет… Ослепительный, как атомный взрыв, свет пылал в беспредельном пространстве; потом угас и я увидел себя в качестве жалкого и беспомощного человека, жмущегося в кресле, похожего на зубоврачебное. Бог мой, больше всего на свете я боялся именно подобных кресел. Куда это меня нелегкая занесла? Где я? И что со мной?

— Туда, куда вы желали-с, — раздался любезный голос, мне знакомый. Чувствуйте себя, как дома.

— Да? Дома? — возмутился. — Какой там на хрен дом? Это не дом? Это черт знает что?!. Где это я?.. А ну отвечайте, когда спрашивают?! — И не получил конкретного ответа, а услышал мелодичный гонг и увидел сквозь сырую пелену трудно различимые старческие неземные лика. Не выдержав всей этой потусторонней фантасмагории, снова завопил в крайнем неудовольствии. — Что это все значит? Может, хватит издеваться над человеком!

— Царем природы, — хохотнул голос; и был мне тоже знаком: старческий, желчный голос, который, помнится, хотел всадить мне кол по самую душистую мою макушку.

— Ага, — обрадовался я. — Старые знакомые! Уже легче… Не покажите-таки свои конспиративные рожи? Плохо что-то я их вижу?

— Я тебе, моральный, урод, сейчас такое покажу, — взвился скрипучий голос.

— Спокойно, братья, — раздался интеллигентный голос. — Будем терпимы.

— Ага, — поддержал я. — Бог терпел и нам велел… Чувствую, вы опять за свое? По душу мою? Сразу скажу: ничего у вас, братья, не выйдет. Душа не продается, как бананы на углу.

— А документик кто подписал? — выступил интеллигентный голос. Собственной кровью.

— Что? — возмутился. — Не знаю никаких документов. И подписываюсь я только чернилами, — последний аргумент, вероятно, сразил моих оппонентов, они на время смолкли, словно совещались. Потом из ниоткуда приплыл бумажный клочок и упал на мое срамное место. — Что это?.. Только не говорите, что эта подтирка имеет юридическую силу?

Вокруг меня завьюжило наждачной пылью. Что-что, а разговаривать на повышенных тонах я умею. Потом страсти улеглись, и я увидел перед собой пластмассовый столик, как в палате у Лб-66. На столике стояли две деревянные миски, наполненные до краев икристой массой. Рядом лежала расписная хохломская ложка. Я принюхался:

— Ба! Это что? Икра? Черная? Красная? Хорошо живете, братья?

— Кушайте на здоровье, — посоветовал льстивый голос.

Я цапнул ложку, зачерпнул ею подгноенного дерьма и… грешен!.. выпульнул, как из катапульты, многотысячные, склизкие дробинки в трудно различимые, повторю, лики.

Что тут началось. Светопреставление. Было такое впечатление, что я вместе с креслом угодил в эпицентр космогонического смерча. Меня мотало, как магноливидную орбитальную станцию в проруби космической бесконечности. От страха я вопил: «Да будет мир и любовь между всеми! И да будут бессильны козни врагов внутренних и внешних, сеятелей плевел на ниве Твоей, писанием словом или делом вносящих шаткость в умы, горечь в сердца, соблазн, раздор и всякую скверну в жизнь!»…

Быть может, это и спасло мою грешную душу. Упала благодать, прекратилась отвратительная круговерть, я сглотнул тошнотворную слюну и назидательно проговорил:

— Не покупаюсь, господа! Тем более на вашу дармовую икру. Она, между прочим, в большом количестве употребленная, действует, как слабительное. Поблагодарите лучше меня, а то бы кто другой надристал на вашу первозданную чистоту!

— Заткнись, тварь земная, — взревели голоса. — Осточертел ты нам; Господи, прости нас грешных!.. Ты!.. Да, мы тебя… из тебя…

Я снова возмутился: мол, что орете на меня, как на привозе? Кто такие, собственно говоря? Второй раз, понимаешь, меня выдергивают из моей же жизни. И, думают, это приятно? Кто такие, признавайтесь, как на духу, черт бы вас?!

— Сейчас ты, родной, узнаешь, кто мы такие?! — пообещал желчный голос.

— А ты, старый хер в небесах, не пугай! — заорал. — Вас много, а я один… пуганый-перепуганный!.. Кто такие? Отвечайте, когда человек спрашивает?

Ниспала многообещающая зловещая тишина. Я понял, что сейчас мне будет худо. Будут бить? Кто и чем? И куда бежать? Я беспомощно огляделся блеклый, бесперспективный свет… пустота… Во всякие я попадал переделки, но чтобы в такую, бесполую?..

— Пусть будет по твоему, человек, — возник велеречивый голос. — Мы ответим на твой вопрос, но ты должен покаяться.

— В чем?!

— Позабыл? Как ты умаял навсегда старушку.

— Какую старушку? — ахнул. — Не знаю никаких старушек? Клянусь.

— Верю, — задумчиво проговорил Некто, пронзив, очевидно, всевидящим оком мой затылок. — С памятью у тебя, человек, плохо. Напоминаю: ты гулял с дочерью у памятника…

— О! Помню-помню! — радостно вскричал: однажды действительно выгуливал Марию в местном, полузаброшенном, неряшливо-весенне-осеннем парке. И прятался в кустах, кинутый на произвол судьбы, памятник, гипсовый уродец, изображавший второго пролетарского дуче в натуральную величину (и по росточку, и по объемам ляжек). Стоял этот неодушевленный урод во френче и ручкой, поврежденной несознательными элементами, указывал в сторону сортира, мол, наша цель — коммунизм. А на грязной стене общественной уборной гашенной известью было неровно выжжено: СССР.

Я и моя дочь внимания бы не обратили на столь пропагандистское, нелицеприятное зрелище. Да брела на свою беду старушка, божий одуванчик. В резиновых ботах. Остановилась, отдыхая, у кустиков; заметила осрамленного временем и потомками Творца новой жизни, перекрестилась. Зачем это сделала? Сама перекрестилась, да ещё этого гипсошлакобетонного монстра перекрестила. Тут меня черт и дернул за язык, спросил, невинно округлив зенки: