Я развернул газету.
На первой полосе красовался банкетный зал отеля «Маджестик». Голову фюрера предусмотрительно убрали из кадра, и картинка выглядела на удивление знакомой: изуродованные стены, трупы, разбросанные среди обломков. Взрыв в отеле «Маджестик» в одно мгновение сдернул ненавистную мне декорацию мира с его белыми статуями среди зелени Люксембургского сада и элегантными женщинами на велосипедах — мира, где мне не было места — и заменил ее привычным зрелищем руин и смерти.
Вернул мне войну.
Я глубоко вздохнул. Я смотрел на фотографию в газете и чувствовал себя исцеленным. Париж не сумел уничтожить меня, хотя, видит бог, очень старался. Будь благословен Святой, он вернул меня к самому себе, домой.
«…Кавалер ордена Почетного легиона, полковник Эдгар Пуа…
…Кавалер ордена Почетного легиона, лейтенант Жак Дорио…
… Кавалер ордена Почетного легиона, капитан Марсель Деа…
…Майор Бридо…
…Лейтенант Леруа…»
Я читал список погибших, рассматривал маленькие фотографии взорванных террористами офицеров Легиона. На снимках они выглядели молодцами: усы, геройский взор.
Газета ничего не писала о Маршане. В статье я не видел его имени. Жив ли он? Арестован? В бегах?
Остальные — Ренье, Дюшан — тоже куда-то сгинули. Нина приняла здравое решение не искать с ними встреч.
— Обещайте, что уедете в Ниццу, — повторял я.
— Да вы действительно контуженый немец, — смеялась она. — Зачем мне ваша Ницца? Думаете, если о моей связи с заговорщиками станет известно, мне это поможет? Лучше уж я буду вести себя как обычно. Это вызовет меньше подозрений.
— Кстати, — вдруг вспомнил я, — Святой оставил мне какую-то вещицу. Сказал, если с ним что-нибудь случится, вы будете знать, что с этим делать.
Нина насторожилась:
— Что за вещица?
— Понятия не имею. Времени не было посмотреть.
— Где она?
— У меня в кармане пиджака.
Нина встала, пошарила в кармане и вытащила сверток — платок, принадлежавший Маршану. Она осторожно откинула уголки — мелькнуло пятно крови. Вчера Святой кашлял, и Маршан дал ему этот платок. Нина тихо вздохнула.
Я приподнялся на постели:
— Ну, что там такое, в конце концов?
Нина горько рассмеялась и протянула мне на ладони игрушечный гробик.
Я даже не сразу сообразил, что именно она мне показывает, настолько это оказалось неожиданным.
— Святой увлекался похоронами мышей и птичек? Бывает такое психическое отклонение, я об этом слышал еще в гимназии… Наш учитель, герр Шнубе…
— Что за глупости, Эрнст! — возмутилась Нина. — При чем тут ваш учитель?
— А говорили, что ваш Тусен горазд не только гробы стругать, — пробормотал я.
— Гробы — в том числе.
— После той кровавой каши, которую он устроил в отеле, понадобится много гробов, — сказал я. — Только стругать их будут другие. Или у него в мастерской хранится запас?
Нина позволяла мне говорить все эти глупости и как будто не слушала. Смотрела на маленький гробик и молчала. Наконец я выдохся.
— Объясните мне, наконец! — взмолился я.
— Ладно. — Она повернулась ко мне. Глаза ее были сухими, губы под помадой растрескались. Она облизнула их, размазала помаду. — Живет в Париже такой писатель — Луи-Фердинанд Селин. Да, я помню, что в литературе вы не разбираетесь. Но тут и не требуется особых познаний в беллетристике. До войны Селин создал пару романов. Писал странным, нервным слогом и сразу стал кумиром интеллигенции. После оккупации Франции мгновенно перешел на сторону победителя. Гитлера. Сочинял… разные отвратительные вещи.
— Так почему вы не взорвали и его? — спросил я.
— Каждая акция сопряжена с риском для товарищей, — ответила Нина. — Селин не стоит динамита. Он сам себя съест. Но оставить его в покое мы, разумеется, не могли. Он страшно суеверен, всего боится. Трясется за свою драгоценную персону. Время от времени Святой подкладывал игрушечные гробики к дверям его квартиры. Селин убежден в том, что его прокляли. Черная магия и всё такое. На полном серьезе. После каждого гробика он запирается на несколько дней, а потом ходит по улицам, озираясь и вздрагивая.
— А ваш Святой, оказывается, злой человек! — сказал я.
— Не поверите, Эрнст, но он смеялся, как ребенок, — ответила Нина.
— Он и был ребенком, — сказал я.
— Он хотел, чтобы мы подложили Селину последний гробик. После взрыва это произведет особенно сильный эффект.
— Не боитесь, что писатель не выдержит издевательств и покончит с собой?
— Это было бы прекрасным выходом, — кивнула Нина. — Но, к сожалению, он слишком любит себя.
— Откуда вы столько знаете о его характере? — удивился я.
— Я прочитала его книги, — объяснила Нина.
* * *
…И днем, когда билеты на поезд были уже получены, мы с Ниной позавтракали в кафе и отправились к дому, где обитал писатель Селин. Мы держались за руки, девушка в простом темно-зеленом платье, окрашенном в домашних условиях, и парижский пролетарий в свитере и кепке. Витрины отражали нас, обычную пару потрепанных жизнью людей, которые нашли свое счастье на улицах Парижа. Которые завтракают в парижских кафе, целуются под парижскими мостами, читают газеты на парижских скамьях, обнимаются в парижских садах. Еще немного — и город растворит меня, я стану его частью. Нет, в самом деле пора уезжать.
Дом, где жил Селин, выглядел неприступной крепостью. Внизу заседала консьержка, мрачный цербер с папиросой на нижней губе. На ней было бесформенное платье, глаза цепко глядели сквозь мужские очки в роговой оправе.
За ее спиной видна была широкая лестница, накрытая ковром.
— Доставка цветов мадемуазель Лабонне, — сказала Нина и кивнула на меня.
У меня в руках был букетик фиалок. Я купил его для Нины.
Консьержка долго жевала губами, пыхтела папиросой, смотрела на Нину, на меня. Я сдернул кепку.
Консьержка что-то повторила несколько раз, потом сердито махнула рукой и закрыла дверь.
Нина вышла, я за ней.
— Нужно зайти с черного хода, — объяснила она. — Я не сообразила.
— А кто такая мадемуазель Лабонне? Она на самом деле здесь живет?
— Разумеется. Консьержка знает всех жильцов. Не только своего дома, но и нескольких окрестных. Мадемуазель Лабонне — дорогая проститутка. И эти цветы — для нее. Всё должно быть достоверно.
И мы действительно вручили мадемуазель Лабонне — опухшей со сна рыхлой блондинке в голубом халатике — букет фиалок. Она сказала: «Как мило», сунула в цветы нос и, не потрудившись дать нам на чай, захлопнула дверь. Мы выждали несколько секунд, а потом, крадучись, поднялись на этаж выше.
Дверь Селина была тяжелой, добротной. Нина осторожно поставила гробик так, чтобы Селин, открывая дверь, непременно наткнулся на него, и мы вместе тихонько сбежали вниз по ступеням.
Когда мы выбрались на улицу, нас встретило летнее тепло. Добрый парижский воздух обнимал нас за плечи, теребил наши волосы.
И мы снова принялись бродить по улицам, по набережным, покопались в старых книгах, заглянули к Анри — поспрашивать о Маршане (Анри ничего не знал), — потом опять посидели в кафе.
Воздух стал грустным — приближался вечер.
Пора было возвращаться в отель, переодеваться и отправляться на вокзал.
Я оставил Нине почти все мои деньги — она взяла, не споря и не ломаясь. Пересчитала, кивнула, убрала в сумочку. Щелкнул замочек. Нина подняла голову.
— Спасибо, — сказала она. Потом, приподнявшись на цыпочки, поцеловала меня в губы. Легонько поцеловала и совсем просто — как будто мы прощались всего на пару часов.
* * *
«…Майор Лакруа…
…Капитан Перье…»
Газета зашуршала. Я сложил ее и бездумно уставился в окно.
Приеду в Берлин и сразу попрошусь на фронт.
Черт побери, на фронте безопаснее.
ЗАВЕРШЕНИЕ ТОМА ВТОРОГО
ТЕГЕРАН-43
Тегеран — Москва — Стокгольм,
февраль 1943 года
— Товарищ Шмулевич, давайте еще раз, — устало сказал посол Советского Союза в Тегеране Александр Смирнов. — Вы же представляете, насколько важными могут оказаться эти сведения. В свете чрезвычайно осложнившейся международной обстановки…
— Отлично понимаю, — кивнул Шмулевич. — Архивы нашей миссии, разумеется, уничтожены?
— Был пожар. Впрочем, оно и к лучшему, документы не попали в руки… — Посол запнулся, подбирая формулировку. Слово «противник» произнести не решился. — В недружественные руки. Вы являетесь важнейшим, ключевым свидетелем произошедшего в Пехлеви, к вам поступала информация о настроениях в армии Андерса, агентурные донесения. Неужели ничто не намекало на события?
— Если только косвенно, товарищ Смирнов. Со времен Гражданской и похода на Варшаву белополяки относятся к советской власти с ненавистью, а после тридцать девятого года и подавно — считают, будто мы «пырнули ножом умирающего». Возражать, что к началу освободительного похода РККА правительство президента Игнатия Мосцицкого успело сбежать в Румынию и в Польше образовалось безвластие, бесполезно.