в 35 верстах. Примерно на середине мой возница сдержал коней, остановил, и мы закурили. Он слез, похлопал и погладил разгоряченных коней и дал им постоять минут 15, а затем вдруг вскочил на «беседку» и крикнувши мне:
— Держись!
Кони снова хватили с места вскачь, и мы снова понеслись. Но тут я уже так привык к этой веселой езде, что разговорился с ямщиком. Следить ему приходилось в оба глаза и за дорогой, и за конями, но все же он успел рассказывать мне, что следующая деревня, где живет их «свящик» — русская, и что там живут немоляхи[377]. Я не сразу его понял.
— Ну, понимаешь: нет ни муллы, ни священника, ни церкви, ни мечети, ни икон, они не поют молитв и не читают Корана.
А кони несли нас по-прежнему по гладкой луговой дороге. Так, вскачь мы промахнули часа за два весь станок и приехали к немоляхам. Их деревня имела всего дворов двадцать, а ее обступал могучий сосновый лес. Под домами, за крутым обрывом текла мощная река, — это был Тобол. По ту сторону его опять темнел хвойный лес. Дома в деревне были крепкие, двухэтажные, заборы высокие, дворы, мощенные бревнами, распыленными в длину пополам.
Наши кони с разбега так подвернули к закрытым воротам, что концами оглобель мы стукнулись в них. Услыхав бубенцы, выбежали хозяева.
Когда я огляделся в чистой горнице, где на окнах стояли фикусы и цвели красные герани, то действительно убедился, что нигде не было икон. Но, к моему удивлению, в красном углу над столом и у немоляха висело большое восьмиконечное распятие.
— Это мы для киржаков (для староверов) держим, — сказал мне хозяин. — А то обижаются: не на что положить двухкрестие. А наши свящики туда, к Ялуторовску — татары. Этим все равно. А к Тобольску — киржаки.
Я удивился такому свободомыслию и терпимости бородача — хозяина в синей рубашке, белых пимах с красными разводами.
— А вот тут у нас еще есть ссыльный поляк. Этот тоже распятие одобряет. Нравятся на нем восемь концов[378].
Я заинтересовался и стал расспрашивать. Оказалось, что поляк, ссыльный повстанец 1863 года, живет у них в деревне уже несколько десятков лет. Летом, когда ребятишки заняты на работах и па паскотине, он занимается заготовкой дров, а зимами учит ребят, и так и живет: он им, крестьянам, нужный человек, а они кормят ссыльного поляка и нужны ему. Человек хороший, ребят не бьет, учит хорошо, и они довольны им.
— Да, он услыхал наверно ваши колокольцы и должен зайти. У нас проезжих немного.
Действительно, когда мы сидели за огромным самоваром, занимавшим половину стола, в горницу вошел, сильно пригнувшись в дверь, большой человек, у которого кольцами струилась борода, как у древнего пророка. Острые глаза испытующе оглядели меня. Я встал ему навстречу. Мы поздоровались и уселись, разглядывая друг друга.
Его фигура стоила внимания. Не только борода, но и волосы, и глаза, спокойная и крепкая осанка — все годилось бы художнику для натуры к портрету пророка. Только странно как-то не шли к нему белые пимы с красными разводами и ситцевая рубаха.
— Вы давно в ссылке? — спросил он меня.
— Всего второй год.
— Чего же вы сидите, а не бежите домой в Россию? Тут нам доставили было ваших троих. Они стали здесь устраиваться, а я уговорил их, и они сбежали. Бегите скорее и вы, а то, глядишь, совсем никогда не увидите родины, если заживетесь здесь. А если потом поедете, она вас не примет.
Он говорил крепким басом, уверенно и твердо, так что нельзя было ни спрашивать, ни возражать. Для него это была истина.
Я с недоумением посмотрел на него.
— Я верно говорю. Бегите! А то поздно будет.
И я увидел в его спокойных, как будто, глазах старую, знакомую уже мне тоску.
Разговор перешел на тему о революции 1905 года. Старик ее не понимал и не признавал, так как у нас почти не было оружия. Кое-как, наскоро он выпил чаю, и ушел.
— Ну дай вам сковырнуть ваших царей, — сказал он на прощание. — Только все это без толку. Вы вот спросите его, — указал он мне на сибиряка — хозяина. — Он от своих пимов не скоро откажется.
Хозяин улыбнулся и пожал его руку.
Когда мы снова уселись за стол, то сибиряк рассказал мне любопытную историю повстанца:
— Я еще маленький был, — говорил хозяин, — когда его к нам пригнали. Он меня и всех моих ребят грамоте научил. Благодаря ему вся наша деревня грамотная. Он тогда молодой и веселый был. Все шутил с нами, с ребятами. Вот вы, говорит, хотя и немоляхи, а ничего не знаете. Царя небесного не признаете, а земной царь с чиновниками у вас на шее сидит, а вы ему молитесь. Вы лучше уж небесного царя признавайте, а с земным по-настоящему рассчитайтесь. Ну мы его плохо понимали, а все-таки липли к нему. Учил он нас, гулял с нами, и занятный был.
И каждую осень и зиму, когда мы собирались к нему на ученье, он говорил нам:
— Вот, погодите: эту зиму отучу вас, а весной прощайте! Только вы и видели меня. Уйду в Польшу.
И все рассказывал нам, какая его Польша. И по его словам так выходило, что лучше этой страны во всем мире нету. Все в ней было хорошо, когда он говорил, — и города, и деревни, и леса, и поля, и звери всякие, и охота чудесная, а главное — люди такие, каких нет.
— Вот ладно, я с вами живу с сибиряками, учу вас, а вы — детишки несмышленыши, привязываетесь ко мне. А вырастете, станете ненастоящие люди. Уйдете в свое хозяйство да в землю, и вам, немоляхам, ничего не надо, а я молюсь на свою Польшу. Вот придет весна, увидите, что уеду.
И так бывало каждую осень, а приходила весна, мы детишки уходили от него на работы по хозяйству, а он шел в лес, валил деревья, колол их на дрова. Мы выросли, за нами собрались другие ребята, — он и их учил. Эти выросли, пришли к нему другие. Время шло, а он все собирался бежать в Польшу, да не бежал. Все ждал в нашей деревне, все мечтал, пока не поседел.
И вот, в коронацию Николая II, что вас сюда прислал, получили все поляки, какие оставались здесь, свободу. Пришла бумага и к нему от станового, что согласно манифесту он свободен. Значит, уже 33 года он здесь