праздники, развлечения и путешествия? То есть он возвел своего единородца на плаху, сам заботливо поддержал под локоток, уложил ежик макушки, шею, породистое лицо поудобнее на окровавленный пенек, чтобы несчастный хорошенько видел злорадные физиономии, которые станут издали любоваться казнью. А на расправу фрицы круты, этого у них не отнять.
– Есть, нашел! – взвизгнул Сашок. – Тут шкап приделан к стене. Щас дернем грузовиком и весь шкап целиком выдерем.
– А потом что? – Барашек крутил пальцем у виска. – Шкаф‐то в дверь не пролезет. Да и к чему нам панове цацки?
– Пригодится. Давай дергать, пока не поздно.
Сашок крикнул поджидающим, те передали по цепочке, топот пронесся автоматной очередью по спящему зданию. Длины железного каната не хватило. Снова попытали счастья ломиком. Если бы еще точно знать, в какую ячейку им надо постучаться. А то ж наобум, как повезет.
Снаружи раздались выстрелы. Барашек приложил палец к губам, прислушался. Донеслись лающие немецкие команды.
– Все, сябры, тикаем!
Побежали к выломанному окну, по дороге Сашок вытащил из кармана две гранаты и бросил в хранилище.
– Пусть подавятся и своими секретами, и пановними цацками, – злорадно припечатал он, и Артем тоскливо подумал, что Курман заплатит жизнью за просто так.
Спрыгнули в темноту под дождь пуль: стреляли и обнаружившие взлом фашисты, и свои, спрятавшись за грузовичком или забившись под еще голые кусты. Сашок рыбкой нырнул за подоконник, перекувыркнулся несколько раз и проворно пополз вправо, за ним вывалился Барашек, вскрикнул, сломался, еще не долетев до земли, и остался лежать, глядя в черное праздничное небо. Артем не стал покидать здания: сейчас лезть в окно – все равно что в петлю. Надо выждать, пусть фрицы подумают, что никого внутри не осталось. Стрельба медленно, но верно смещалась в сторону. «Уходят, – подумал он, – без меня… Ладно… Умру как герой». Он знал, что и на первом, и на втором этажах все окна зарешечены – другого пути наружу нет. «Ну и правильно. – Здравая мысль подоспела как раз вовремя, чтобы заглушить непрактичную панику. – Надо спасать ребят, не думать об одном отставшем зайце… Я сам как‐нибудь». – И он выпрыгнул наискосок.
Колени больно стукнулись о низкий подоконник, пропоров две темные полосы в белом крошеве штукатурки. Черной кошкой – на четвереньках, ползком и вприсядку – добрался до угла. В эту сторону никто не смотрел и не стрелял. Главное, не выдавать своего присутствия. Вокруг множились крики и команды. «Так… Умру как герой, но не в этот раз», – додумал важную мысль.
Партизаны стреляли и бежали врассыпную по направлению к главному храму, откуда валил радостный люд с куличами и свечками, с песнями и звонкими поцелуями. Затесаться в толпу, проплыть сквозь нее, схватить чей‐нибудь кулич и надвинуть пониже кепку на глаза. Не потому, что немцы могли разглядеть лицо, а потому, что бешеный взгляд выдавал, рычал, кусался не хуже овчарок. Потому что пахло от него железом и смертью, а вовсе не ванилью и сдобой.
За гаражами рядом с рыночной площадью, где назначили место встречи, уже копошились несколько темных силуэтов.
– Кто то ест?[116] – раздалось за спиной.
– Артем.
– Пошеду[117], – позвали неуверенно, обреченно.
Темноволосая лежала на чьем‐то плаще, прижав черную от крови руку к растерзанному животу. Белки глаз мерцали в лунном свете, заострившийся нос стал больше, длиннее, рот беззвучно открывался и закрывался сам собой, как будто больше не принадлежал этому бледному лицу. Ей нельзя, невозможно было тут оказаться, сегодня же праздник! Артем хотел закричать, но внутри все заледенело, легкие не пропускали воздух.
Он взял холодную окровавленную руку и прижал к губам. Донеслось едва слышное:
– Я умру в Пасху и попаду в рай. Похороните как добрую католичку.
– Ты не умрешь, ты не смеешь, я люблю тебя, моя звезда, моя испанская ведьма, моя единственная Эдита-сеньорита. – Артем захлебывался слезами. Где‐то гремели, приближаясь, выстрелы, кто‐то кричал как на войне, хотя настоящая битва шла здесь, на окровавленном плаще, – единственно возможная битва между жизнью и смертью. Темноволосая несколько раз содрогнулась, крупно задрожали согнутые колени, на губах показалась кровь – и все…
Глава 17
Полина Глебовна Шаховская прожила в Европе двадцать благополучных лет: каждая весна приносила охапки тюльпанов, каждая осень угощала молодым вином, а каждая зима подносила дрова к старому камину с чугунной решеткой на виа Маргутта. Старинные толстые стены добросовестно охраняли прохладу от уличного зноя, и только смелой кухарке Инноченте дозволялось открывать окна в маленький садик, чтобы насыпать на карниз хлебных крошек для пичуг. Poline дружила с соседями, ходила на крестины и похороны, изредка встречалась с русскими эмигрантами, чтобы вместе повздыхать, угоститься прошлым, надежно законсервированным в потрепанных томиках стихов. Иногда теплое море вдохновляло ее на маленькие неопасные безумства, а бродячие менестрели напоминали, что ars longa, vita brevis[118].
Ее отец поступил бесконечно, неописуемо, божественно верно, вовремя оставив за спиной бомбу нового строя – распакованную, с промасленным фитилем и новеньким запалом, готовую вот-вот пойти в дело. Страшно представить, что могло сложиться иначе. Прибыв в Ниццу, Глеб Веньяминыч и Дарья Львовна купили небольшую виллу с виноградником в живописном климате Прованса. Значительную часть капитала князь сумел перевести во Францию накануне катаклизма, еще часть волшебным образом материализовалась там же стараниями Мануила Захарыча, так что фамильные драгоценности проедать не пришлось, разве что самую малость.
Дарья Львовна не оставляла самоотверженного увлечения живописью, более того – добилась неожиданного успеха. Оказавшись поближе к родине муз, княгиня отбросила блестящую шелуху, полагавшуюся знатной даме, закатала измазанные красками рукава и начала брать заказы на портреты, участвовать в салонах с живыми, непривычными для французской публики пейзажами, где непонятно чему радовались беспечные русские березки или грустили в тумане сосны. Россия в то время вошла в моду, полотна пользовались спросом. Глеб Веньяминыч несколько раз попробовал заняться делом, но его неяркие прожекты закончились бесславным минусом в платежных ведомостях (тогда‐то и поскучнела шкатулка с бриллиантами), поэтому деньги за полотна пришлись весьма кстати. Дарья Львовна, почувствовав вкус признания, закусила удила, отодвинула подальше титул и громкое имя и стала подписывать холсты просто «Мадам Шевелева», своей девичьей фамилией. К ней стали обращаться коллекционеры, местные и приезжие толстосумы. Талант, робко прятавшийся за бархатными портьерами в Новоникольском, созревавший на небогатой красками сибирской земле, выплеснулся искренней, без вычурностей манерой живописи, обаятельным цветовидением, не успевшим надоесть завсегдатаям европейских гостиных. Для князя Шаховского исполнился самый страшный сон: жена зарабатывала, а он вел жизнь праздного рантье. Для княгини же воплотились щедрой явью самые