- Позвольте угостить, не побрезгуйте.
Генерал, спохватясь, отпрянул и помотал головою.
- Они не возьмут у вас, - сказал корниловец, глядя на него почти брезгливо. - Коммунисты же против частной благотворительности.
- Генерал, это прежде всего некрасиво, - сказал товарищ прокурора, держа бутерброд терпеливо в протянутой руке. - Делиться едой - святая тюремная традиция.
- Да я что же... Только чем отдавать буду? Мне-то передачки носить некому.
- Но если бы передачки носили каждому, тогда бы и традиции не возникло. Примите, прошу вас.
И генерал принял тюремный дар и отведал его. Корниловец протянул ему пирожок, генерал принял и его.
Понемногу становился он другим, чем был до этого. Он, как бы даже отстранясь, постигал тюрьму. Ему уже не нужно было объяснять, почему ложку ему дали деревянную, а миску - железную, с толсто закругленными краями. А отчего суп из трески отдавал содой, это он мог сам объяснить соседям по-солдатски: "Чтоб поменьше о бабах думали. А с чесноком было бы наоборот". С интересом, подчас и с восхищением он воспринимал предусмотрительность стражей, но и хитроумие охраняемых. В предбаннике стриг волосы и подбривал усы парикмахер из вольных - все машинкой, никаких бритв, и совершенно голый! Это чтобы он не смог послужить почтовым ящиком между тюрьмой и волей и между клиентами из разных камер. Ночами предпринимались "мамаевы побоища" - повальные шмоны с выгоном из камеры по команде "Все с вещами!", проколы шомполом подушек и матрасов, разрывы швов на одежде, - и никогда ничего не находили, и почта все равно работала: утаенным грифелем, который, бывало, припрятывали в ноздре, на клочке подтирочной бумаги писалась цидулька - два-три слова: "Такого-то - к вышке", "Такой-то наседка" или просто отчаянный зов: "Валя, отзовись!", - послание закатывалось в хлебный мякиш и прилеплялось к банной скамейке снизу. Это было почтовое отделение номер два, номером первым был сортир. Непостижимо меж разгороженными, разобщенными людьми растекались новости с воли, приносимые новыми арестантами, - и против законов человеческой солидарности радовались новичку, точно он был вестником свободы. Его называли "свежей газетой", и главная его весть была - о новых и все расширяющихся посадках. Но, странное дело, это не только угнетало и печалило, но чем-то и обнадеживало: процесс вот-вот перешагнет критическую черту, когда он сделается неуправляемым. И тогда маятник, достигший крайней своей точки, начнет движение обратное.
Новой волною арестов, - что заранее необъяснимо узнавалось в камере, принесло В., знаменитого московского литературоведа. Обрадовались и ему как простому свидетельству, что берут уже всех без разбору, а не только "политиков", и это к лучшему: чем больше людей арестуют, тем скорее исчерпана будет возможность держать столько людей в неволе. Сам новичок был, правда, другого мнения - что возможности России в этом отношении неисчерпаемы, - как, впрочем, и во многих других.
На какое-то время он сделался центром внимания и пребывал в постоянных беседах - групповых или наедине. Ни своей профессией, ни багажом своих знаний генерал никак не соответствовал новому соседу, не мог бы приблизиться собеседником, а тем не менее стал им - неожиданно быстро.
Как-то, при общем выводе на оправку, досталось им вдвоем выносить парашу. Староста камеры нашел, что они ростом подходят друг другу, и, значит, перекоса не будет, содержимое не расплещется. Литературовед В. был, и впрямь, длинен, только худющ и одышлив, а главное - нервен излишне. То и дело он подергивал слабой своей рукою - и не для перехвата, а по случаю стукнувшей ему в голову идеи.
- Мой генерал, - спросил он, - не кажется ли вам, что коль скоро чаша сия не миновала нас, мы могли бы извлечь из нее... то есть, разумеется, не из нее самой, а из процесса ее несения, ценности интеллектуального порядка?
- Какие же это, к примеру? - спросил генерал.
- Ну, скажем, дать определение новейшей исторической формации: "Коммунизм есть советская власть минус канализация". И что самое приятное, эта формация уже построена!
Генерал лишь оглянулся - не слышал ли кто эти речи. Слава Богу, напарник его говорил, будто с вишневой косточкой во рту, за два шага уже нельзя было разобрать.
- Вы смущены парадоксальностью определения? - продолжал он, кося выпуклым глазом куда-то в потолок, свободной рукою оглаживая лысину, с начесом реденьких черных волос. - А мне представляется, оно ничуть не противоречит тезису основоположника: "плюс электрификация". Все очень симметрично. Применив "плюс", он тем самым не исключил существование "минуса".
- Он ни хрена не исключил, - сказал генерал, сбиваясь на полушепот. Все-то у него симметрично. Хошь в ту степь, хошь в противоположную...
- Браво, мой генерал. Никто не постиг этого человека лучше вас. Вы никогда не пробовали доверить свои мысли бумаге?
- Это, стало быть, особому отделу? Не пробовал. Это уж ваше дело литература.
- Я к литературе имею отношение косвенное. То есть занимаюсь, с вашего разрешения, литературой о литературе.
- Ну, так или иначе, а вы человек писучий?
- Как вы сказали?
- Ну, есть у вас такая писучая жилка, что ли.
- Подозреваю, - сказал литературовед В., - что мысленно вы меня так и называете: "писучая жилка". Я угадал?
Генерал так не называл его, но согласился, что оно и неплохо. С этого дня пошли у них долгие беседы, которые и название получили: "Размышления у параши". Смысл названия был не столько топографический, сколько исторический - просто, с параши все началось.
Отношения их вскоре сложились так, что генерал мог задать вопрос деликатный и обычно избегаемый в тюрьме: "За что попали сюда?"
- За вину, - ответил "писучая жилка". - То есть посадили меня, как водится, ближние, мои же коллеги, но не безвинно, нет.
- Какая же вина?
- В писаниях моих было много непродуманного. Ну, хотя бы, что Вольтер своими идеями оказал сильнейшее воздействие на русских революционных демократов.
- А он - оказал?
- В том-то и дело, что ни хрена. Скорей - они его презирали, и слово "вольтерьянство" считалось у них ругательством. Но зачем я это написал! Вот и сижу.
- Да ведь чепуха собачья!
- Я тоже так думаю. Расстрелять - не расстреляют, это в следующий раз. Но экскурсия на Соловки, лет на восемь, мне обеспечена.
В свой черед, генерал ему без утайки рассказал о своем. "Писучая жилка", выслушав его, помрачнел.
- А вам, мой генерал, надо бояться.
- Чего?
- А того самого. Что мне не грозит пока. Вам есть прямой смысл бояться и не верить ни одному слову вашего следователя. Вы должны во что бы то ни стало выйти на волю. И держите себя с уверенностью, что вы им еще понадобитесь. Сумейте их в этом убедить. Именно в этом, а не в своей невиновности. Вы им не свой, только не подозреваете об этом. Есть христиане, которые не подозревают, что они христиане. И это - самые лучшие из них. Так и вы. Не свой, вот в чем ваша вина. Однако не все для вас потеряно. Ведь война на носу, мы только не говорим об этом. И наши Ганнибалы, конечно же, не справятся, просрутся. И так как слишком многих убиенных уже не воскресить, то вся надежда будет на вас, мой генерал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});