словно пронеслось тяжкое дыхание Большой Медведицы, порыв его надул широкие одежды пророка, повернул его в сторону Костелада и, подталкивая сзади, повлек его туда; все побежали вслед за ним, остановились около отвесной скалы в шестьдесят саженей высоты,{106} острым зубцом вознесшейся в небо, — то была гранитная глава Лозера.
Лавалет подошел к самому краю выступа сей горы, нависшей над пропастью, выждал некоторое время, и, окинув взором Пустыню, застыл недвижно на гребне ее; в лицо ему дул и ухал северный ветер — могучий кузнец, что сковывает землю стужей и покрывает ее бронею снегов; шумным дыханием своим распахивал он на людях плащи из грубой шерсти, трепал косынки, а старая гора словно потрескивала под деревянными башмаками.
Пророк ждал, завернувшись в широкий свой плащ из козьих шкур, и был такой маленький, меньше пули, меньше капли расплавленного свинца.
Прыжок совершился внезапно. На мгновение Лавалет мелькнул в воздухе: вытянувшись в струнку, как петух, испускающий свой звонкий крик, он подскочил и вдруг полетел вниз…
О, какое зрелище предстало перед очами нашими, внизу, в ущелье, где завывал ветер! Не упал пророк камнем, нет! Он парил, как птица небесная, выбирающая, на какую ветку прекрасного развесистого дерева ей сесть. Лишь только он бросился в пропасть, у пего выросли крылья, наша капелька расплавленного свинца обратилась в каплю росы.
Весь народ наш наклонился над краем утеса, нагнулся так низко, что матери в испуге схватили малых детей за волосы, чтобы удержать их от падения в бездну, от попытки повторить чудо, спасшее пророка.
Гюк воскликнул:
— Подобно сему ангел остановил руку Авраама, занесшую нож над горлом Исаака.
И главный наш пророк Мазель возвестил:
— «И нарек Авраам имя месту тому: Иегова-ире» (господь усмотрит). Отныне и Костел адский утес так называться будет.
Внизу, на ковре из густых зарослей вереска что-то зашевелилось: гам собрался в комок, стал на колени Лавалет, выпрямился и простерся ниц, словно растянулась на утреннем солнце по песчаному берегу Люэка выстиранная рубашка, но тут вдруг раздался отчаянный крик, и у людей все мысли обратились к гранитному утесу: с него спрыгнул Горластый, длинная кривая жердь, изогнутая, как крючок для удочки: ладони сложил он вместе, как монах на молитве или как пловец, решивший нырнуть в воду… В мгновение прыжка исхудавшее тело расслабло, как спустившаяся тетива лука, руки прижались к бокам, ноги вытянулись: «из кривых сучьев вспыхнуло прямое пламя», — бедный пастух с истоков Тарна головой вниз полетел в бездну.
На все четыре стороны разнесся его звонкий, последний крик, жуткий зов, разнесся с такой силой, что, верно, услышали его повсюду — от Буржеса до Гуле, от Метр-Видаля до Виварэ, и разом оборвался, когда раскололся череп.
Еще долгое мгновение стояли иные, занеся ногу над пропастью…
Финетта простонала:
— Самуил! Так значит, правда? Возвратились Авраамовы времена? Ах, бедные мы, бедные! Ведь мы уже столько выстрадали! Я больше не могу терпеть, я так тебя люблю! Нет, лучше и мне броситься в пропасть, не быть вам помехой!
Вот какие слова произнесла моя любимая, лишь только пришла в себя, согревшись в моих объятьях, когда я нес ее на руках, спеша уйти подальше от нашей горы Иеговы-ире.
В Женолаке, в самом городе и за стенами укреплений его, по деревням прошел слух, будто под Новый год Никола Жуани, главу мятежников постигнет примерная кара: в его гончарной мастерской, наследственном его достоянии, соберутся черти, оборотни, лесные духи, что заманивают путников в трясины блуждающими огнями, домовые, ведьмы и прочая нечисть и будут справлять свой шабаш в ночь святого Сильвестра как в самой мастерской, так и вокруг нее.
В сумерках мы двинулись в Пло; дорогой нам встретился, как то нередко бывало, мой прежний хозяин мэтр Пеладан, ехавший верхом на муле; он возвращался с рыбной ловли — ловил форель в горной речке. Учтиво поклонившись ему, Жуани в шутку крикнул, чтобы он подгонял своего ослика, а не то попадет дьяволу в лапы.
— Да хранит меня бог от людей, Никола! А уж о дьяволом я как-нибудь справлюсь, — ответил добрый мой хозяин.
Жилой дом Никола Жуани был сожжен в феврале, но гончарная мастерская, равно как и сушило, не поддается огню.
Наш командир расставил дозорных, а вскоре и ночь спустилась с высот Лозера, быстро разлилась густая, беспросветная тьма, какая бывает в конце декабря.
Любо было посмотреть, как Жуани принялся за работу.
Возвратившись на одну лишь ночь к исконному своему ремеслу, Жуани, достойный отпрыск старинного рода гончаров, подвизавшихся в Пло, развел в своих печах адский огонь, не жалея дров, торжествующе выпятив свою медно-красную грудь, он крякнул и, верно, чтоб прочистить себе глотку, закатился таким веселым смехом, какого мы у него еще не слыхали.
Пелле, наш оружейник, расставлял столь милые его сердцу изложницы, женщины месили тесто из оскребышков мучных запасов, погонщики развьючивали мулов, нагруженных мешками с драгоценностями, и блистающие сии сокровища мы бросили в котлы.
С тех пор как дух божий снял с нас запрет касательно взимания золота и серебра, мы немало набрали сего добра в баронских замках: в Сулье, в Ришаре, в Вен-Буше, а также во многих ризницах, в церковных домах, в поместьях, в жилищах богатых горожан и купцов, и теперь огромный котлище доверху полон серебряной и золотой посудой, распятиями, вазами, чашами, кропилами, подсвечниками, обручальными кольцами, перстнями, ожерельями, булавками, — все было из золота или из серебра, и такое все разнообразное, что мы и половины того не знали, — к примеру, не подозревали, что женщины носят как украшение золотые крестики «ментенонки», кои ввела в обиход маркиза де Ментенон, сделавшаяся нашей королевой или почти что королевой, как сообщил нам Ларжантьер; одно время он был золотых дел мастером в Юзесе и мог перечислить нам всяческие драгоценные побрякушки, мы же все сроду не слыхали, что есть на свете такое множество дорогих безделок, что можно из них сложить целую гору, если поскрести скребницей по всему королевству.
Было тут немало золота и серебра в монетах: луидоры, дукаты, пистоли; иные с отчеканенными на них изображениями королей, о коих память и не сохранилась бы, не будь Этих монет.
За одну пригоршню драгоценных побрякушек каждый из нас мог бы купить себе паспорта, пропуска, подорожные, радушный прием в протестантских странах, вкусные яства и жарко натопленные горницы, беспечальное житье, а после спокойной старости ждала бы нас мирная кончина, уготованная добрым христианам.
Жуани помешал жар в печи и заворчал с притворной досадой:
— Никуда такие печи не годятся!
Моя Финетта