Штурмовая башня — иногда ее называли «плохим соседом» — представляет собою легкую, но прочную деревянную конструкцию, состоящую из нескольких площадок, помещенных одна над другой и соединенных лестницами. Ее устанавливают на колеса и отбуксировывают на позицию у стены осажденного города, компенсируя тем самым преимущества, которые дают осажденным постоянные крепостные башни. Основные проблемы приведения «плохих соседей» в боевую готовность состоят в следующем. Слишком высокие относительно размеров опорной площади, при движении к стене они увязают в мягком грунте, особенно в песке или грязи. Люди, буксирующие и толкающие их на позицию, крайне уязвимы. Наступает момент, когда башня оказывается около штурмуемой стены, но еще без солдат. И пока они устанавливают лестницы и готовятся к ее защите, осажденные сбрасывают на них тяжелые бревна. Часто удается опрокинуть всю конструкцию, под которой, как и на ее площадках, гибнут люди.
Все эти трудности пришлось преодолеть и при установке башен для осады Акры. Когда три подряд перевернулись из-за плохого баланса колес в песке и пыли, Ричард скомандовал отбой, и остаток дня и весь следующий день группы солдат трудились над строительством относительно твердых дорог, по одной с каждой стороны города. Не было запаса бревен, на разумном расстоянии не оставалось ни одного дерева, но Ричард приказал разобрать все дома небольшой колонии при гавани и использовать для дорог каменные плиты и бревна.
— Это займет не меньше недели, — говорил он, когда его несли обратно в шатер. — К тому времени я окончательно поправлюсь. А пока я должен что-то придумать для защиты людей, буксирующих башни.
Гарнизон Акры был совсем не похож на защитников Лимасола. Из каждой башни и из каждой бойницы на осаждавших летели потоки стрел, очень тщательно нацеленных и редко попадавших мимо. А одна из штурмовых башен, которую уже почти удалось дотолкать до стены, в тот день была сожжена: осажденные за две минуты обрушили на головы врагов сорок коротких палок с привязанными к ним пучками пылавшей пакли, пропитанной смолой. Толкавшие башню люди получили страшные ожоги и с криком разбежались, а башня сгорела дотла в кроваво-красном пламени.
В тот вечер Ричард распорядился:
— Скажи Джайлсу, чтобы он перерезал горло тридцати самым плохим мулам, но шкуры должны остаться целыми.
У него был очень сильный жар, я подумал, что он бредит, и сменил ему одеяла, сопровождая свои действия нелепыми успокоительными словами, какие всегда говорят в подобных случаях.
— Не будь дураком, Блондель, — заметил он, сбрасывая одеяла. — Ступай и выполняй мое приказание. Или, по-твоему, ты единственный, кто способен трезво мыслить? Мне нужны шкуры тридцати мулов. И не смотри на меня как на спятившего с ума! Ступай и передай это Джайлсу.
Но я знал, что мулы представляли для нас большую ценность. Тридцать мулов — сжалься над нами, Боже, и укрепи их! — могут нести огромный груз. Даже если сейчас Ричард немного не в своем уме, то, опомнившись и узнав, что при моем попустительстве зарезали три десятка мулов… Но он уже с усилием поднимался с кровати, и я подумал: лучше пусть погибнут тридцать мулов, чем король Англии, и поспешно передал приказ.
На следующий день по-настоящему развернулось строительство дорог: с рассветом люди разобрали дома на берегу и потащили материал к городу. Здесь завязалась короткая, жестокая война за обладание защитной броней.
С первой же минуты стало ясно, что акрский гарнизон не будет смотреть сложа руки на то, как строятся дороги. На строителей посыпались стрелы и снова полетели палки с горящей паклей.
— Дать сигнал отбоя, — приказал Ричард со своего матраца стоявшему рядом горнисту. — Дорогу будут строить люди в защитной броне — по меньшей мере, в кольчугах и шлемах.
Позднее все мы видели людей в такой броне, когда всадники, чьи лошади подохли или были убиты, прокладывали путь через песок, пыль и скалы. Но в то время, когда война еще только начиналась, человек в кольчуге был всего лишь всадником, а все всадники были рыцарями, будь то сын торговца или старший сын беднейшего крестьянина, кольчуга и конь которому были куплены за деньги, на которые его семья могла бы жить пять лет. Все они были чрезвычайно горды своей привилегией.
Лишь немногие из кричавших: «Приехал Ричард, значит, все будет хорошо», могли бы смириться с ультиматумом о том, что люди в кольчугах должны строить дороги или же отдать свои доспехи тем, у кого их нет. Поэтому когда он издал такой приказ, произошел большой конфуз.
Его понимание было ограниченным и в высшей степени избирательным, но людей он понимал.
— У меня два комплекта одежды с кольчугой, — сказал он, приподнимаясь на локте. — Блондель, отыщи мне среди этих покрытых буйволовой кожей ребят парня моего роста.
— Нелегкая задача, сир, — сказал я без всякого намерения ему польстить.
— Ну, тогда примерно таких же размеров. Где тот солдат, который поймал на лету горящий факел и бросил обратно? Он рослый парень, и я с удовольствием одолжу ему кольчугу.
В определенных границах Ричард замечал решительно все.
Я нашел этого человека — на шесть дюймов ниже и на четыре более тощего, — и мы его одели.
— А теперь помоги мне облачиться в запасные доспехи, — приказал Ричард.
Он встал, надел кольчугу и шлем и, покачиваясь как новорожденный щенок, направился к тому месту, где начиналась дорога, взялся за молот, оставленный одним из солдат, когда сигнал отбоя, и принялся вбивать каменную плиту в подготовленную песчаную основу дороги. Пролетевшая со свистом стрела ударила в шлем — сарацинские снайперы особенно метко стреляли по англичанам. Продолжая правой рукой орудовать молотом, Ричард сделал выразительный жест левой, означавший: «Ага, не вышло! То-то же!»
И за время, достаточное для того, чтобы человек надел доспехи, все избраннейшие рыцари христианского мира, самый цвет рыцарства, люди, никогда в жизни не бравшие в руки никакого инструмента, кроме боевого оружия, никогда не занимавшиеся физической работой, собрались здесь, в пыли, под палящим солнцем, и вскоре работали как крепостные.
Так как у меня кольчуги не было и я не успел ни у кого ее позаимствовать, пришлось присоединиться к тем, кто подносил каменные плиты и бревна от разобранных домов. Я переломал все ногти — как же теперь играть на лютне? — а ободранные пальцы так болели, что в тот вечер я с трудом написал свой ежедневный отчет миледи. Но поскольку плохой почерк компенсировался почти истерическим энтузиазмом, я надеялся, что, может быть, буду прощен. Потому что я помогал Ричарду снять доспехи. Он работал на жаре, в тяжелой кольчуге, восемь часов подряд. Когда мы его расшнуровывали, пот лил с него градом, и под ноги натекла целая лужа, — можно было подумать, что он не вытираясь вышел из ванны, — и он дрожал как осиновый лист. При всей моей ненависти и ревности я не мог не восхищаться им.