class="p1">– Т-ты…
– Тоже заражён, да.
Собеседник дрожащими пальцами закатал рукав клетчатого джемпера и показал несколько несильных ожогов. Я сравнила их со своими: даже не шевелясь и почти не ощущая своих конечностей, я испытывала жгучую боль от появившихся многочисленных ожогов, спрятанных под бинтами на руках, ногах и талии, и видела, как седых локонов стало ещё больше – точно белые полосы редкого счастья пересекали чёрный холст самой противной судьбы. Но давно смириться с этим и видеть, как умирал твой близкий человек, – совершенно разные вещи. Особенно если этот близкий человек всего лишь десятилетний брат возлюбленного, принёсшего в жизнь ещё больше чернил горечи и слёз.
– Надо мной не проводили опыты, лишь брали у меня кровь и иногда измеряли температуру или давали какие-то таблетки, – привычно нахмурившись, продолжал Хэмфри слегка дрожащим голосом. – А сегодня, как видишь, наконец-то разрешили мне с тобой посидеть. И я захотел почитать тебе книгу, которую ты мне подарила, когда спасла меня во время взрыва в книжном магазине. Я никогда не забуду твоей храбрости, Делора.
Поддержать – вот что пытался сделать Хэмфри. Он пытался выразить благодарность за спасение и показать, насколько я ему оказалась важна и дорога, хотел, чтобы я поняла, что только благодаря мне он сидел тут живой. И как бы я порой его ни любила, как младшего брата, как бы порой мне ни хотелось восхищаться его умом или нашими близкими взаимоотношениями, я всё же постоянно испытывала вину, будто только из-за меня Джозеф так мало разговаривал со своим братом и так плохо его знал. И хорошо ли это или плохо, но меня до сих пор волновало это, что бы Джозеф ни рассказал мне, что бы со мной он ни сделал в прошлом.
«Я прекрасно понимаю, что в Джозефе есть такое же тёмное дно, которое мне порой хочется узнать, но затем я осознаю, что мне это не нужно. Что бы там ни было, пусть это хранится в нём самом, потому что для счастья мне пока хватает только одного Джозефа. Возможно, это прозвучало так, словно я люблю только его оболочку и что я разочаруюсь в нём, если узнаю его настоящего… Но если он сейчас такой хороший и добрый, то не значит ли это, что он уже преодолел многие преграды, чтобы стать лучше? Думаю, важно то, какой Джозеф сейчас и что он хочет достичь в будущем, чем то, что было в прошлом. Я считаю, что нужно ценить именно это. Сейчас Джозеф – результат своих стараний, и я люблю его за это».
Тело пробила сильная дрожь, перед глазами всё поплыло, желудок жаждал выплеснуть всю ложь и желчь, но на самом деле он оказался слишком пуст. Забавно, но меня тошнило от своих же когда-то сказанных слов: сейчас это мне казалось как никогда ванильным и фальшивым, как бы в тот момент, когда я это говорила, ни верила в это. Мне тяжело это признавать, но я действительно разочаровалась в Джозефе, но не из-за того, что он убивал людей или был рождён от отца-убийцы. Я разочаровалась в том, что он сделал именно со мной: стёр память, эгоистично желая меня вернуть. Стёр память, а затем рассказал лживую историю про кому. Стёр память и воспользовался моим доверием, чтобы построить столь хрупкие отношения. Стёр память, когда у меня и так были проблемы с ней.
Подло. Грязно. Эгоистично.
Да, возможно, Джозеф и стал добрее и «преодолел многие преграды, чтобы стать лучше», и я действительно ценила это в нём, но это совершенно не значило, что со мной можно было так гадко поступать. Я – не любимая вещь, которую так хотелось вернуть обратно. Я – не машина, которой можно было стереть память. Я – не христианский крестик, который всегда нужно носить на шее. Я – живой человек, а не решето из кровавой массы и костей. Но моя эмоциональная стабильность полетела к чертям – я выворачивалась наизнанку мёртвыми цветами с примесью тошнотворной ванили и протухшей романтики. Сердце отбивало безумные танцы, рёбра трескались, как надежды, разум раскололся, как скорлупа. Я танцевала на своих костях, как черви танцевали в трупе, но они полны пищи, а я – пуста.
Пуста, пуста, пуста.
– Спасибо, – прошептала я, повернув голову в сторону собеседника. – А Джозеф…
Он посмотрел на меня таким испуганным взглядом, полным пепла любви, что я невольно замолчала, боясь того, что скажет Хэмфри.
– Он… он перестал обо мне заботиться. И… о себе тоже. Я крайне редко видел его за последние две недели, он постоянно запирался у себя в комнате, когда мы ещё жили в квартире, а сейчас он тоже всё время сидит где-то в углу в далёкой комнате, как можно дальше от общества. Я не… не понимаю, что с ним происходит, но я ужасно о нём волнуюсь. Когда я пытался с ним поговорить, он мне ничего не отвечал, а иногда просто вставал и уходил в другое место, чтобы вновь побыть одному. Я… я так виню себя в том, что не слушался его и не ценил его помощь и заботу… Мне так страшно, я так хочу увидеть Олин и маму, и так хочется перед всеми ними извиниться…
Он медленно заплакал, и я впервые увидела его слёзы. Каждая его слеза отдавалась в груди тупой болью – я не могла спокойно на это смотреть и, преодолевая всю ломкость в конечностях и усталость, села на край своей кровати, чтобы обнять мальчика. Крепко прижать его мягкое тело к своему, поделиться с ним своей опорой, поддержать и не дать сломаться – мы будто поменялись местами, и теперь я пыталась его утешить. Жаль, что себя я не могла так утешить: тревога за Джозефа перекрывала злость и обиду на него, ведь я давно заметила, что в последнее время Джозеф стал слишком часто от всех закрываться и уходить вглубь себя, а потом при встрече слишком явно тревожиться обо мне или о Филис.
Филис… как она там?..
– Люди забыли о человечности, – тихо заговорила я, не надеясь, что Хэмфри услышит. – Почему-то каждый считает свою жизнь более ценной и важный других людей: сейчас опасно показывать свои настоящие чувства – все так и хотят быть стервозной сукой или законченным мудаком. Никто не хочет выслушивать чьи-то проблемы, потому что все захлёбываются в своих или же слишком равнодушны к другим. Помощь и поддержка становятся чужды – каждый печётся лишь о себе самом. Всё обесценилось… Любовь, дружба – всё