Читать интересную книгу Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

Франтишка копалась в саду, но работа ее не занимала. Руки садовницы были в земле, а глаза все время устремлялись через забор на оживленную дорогу.

Вдоль забора проехали из Нехлеб два незнакомых велосипедиста с портфелями на рулях. Она слышала, как один сказал другому: «Неважные дела…» Видимо, речь шла о стачке и беспорядках, ни о чем другом сейчас не говорят. Этот обрывок фразы испугал Поланскую. Что там неважно? Вацлава она не видела со вчерашнего вечера.

Из-за поворота появились двое полицейских. Они приближались и в свете ясного дня были похожи на картинки. Но это не был местный вахмистр Лоуда, синеглазая дочка которого всегда возится в песке перед караулкой. Ее знает вся команда. («Куда идешь, Оленька? Смотри не упади! Погладь, погладь котенка, он не царапается. Хочешь орешек?») Это не был и полицейский Бабак, что ходит играть в карты в трактир и волочится за дочкой лавочника Миной. Эти двое были незнакомы маленькой женщине, склонившейся у клумбы, и у нее так застучало сердце, что она даже рассердилась на себя. Франтишка слышала, как раздаются за забором ровные шаги, поскрипывают ремни, громко звучат бодрые голоса. Известно, что полицейские никогда не разговаривают о деле, которым сейчас заняты… Взглянув на деревянный дом, они пошли дальше, в Нехлебы. У них был такой же независимый и неприступный вид, как и у всех полицейских в округе после инцидента с телегой. Франтишка Поланская проводила их косым взглядом, каким теперь люди смотрели на защитников штрейкбрехеров.

— Маржка! — крикнула она, увидав жену слесаря с фабрики, и поднялась над забором. — Разгоняют?

Маржка подошла к ней и рассказала, что от фабрики рабочих отогнали и, говорят, будет запрещен митинг на площади. Наверняка еще неизвестно. Жена слесаря спросила Поланскую, пойдет ли она на митинг. Франтишка ответила отрицательно.

— Я люблю покой, — сказала Поланская. — Если бы только этих не послали туда! — добавила она, кивнув в сторону полицейских. — Люди собрались бы, послушали речи и снова вернулись бы откуда пришли. А с ними заварится каша, помяни мое слово.

— Да, зря их посылают, — подтвердила Маржка и, несмотря на страх перед полицейскими, отправилась в город, куда шли сегодня все.

Проехали полицейские на мотоциклах, а за ними полная машина людей в военной форме. На дороге сегодня было оживленно, как на мосту в Праге. Для прабабушки Станислава это был сущий праздник. Она, не отрываясь, смотрела в окно, как дети смотрят на солдат, и радовалась, что на дворе такое оживление и что ей все видно. Все происходившее на улице для нее обычно бывало своего рода представлением: проедет почтмейстер с невестой, пройдет охотник с собакой, промаршируют на парад пожарные, пройдет похоронная процессия: впереди священник в облачении, за гробом — духовой оркестр. Приятно было смотреть и на полицейских, освещенных весенним солнцем, и сознавать, что бродячие музыканты и цыгане сегодня не посмеют появиться около дома.

Станислав Гамза, обещавший к определенному сроку написать статью о романе Марселя Пруста «В поисках утраченного времени»[56], с усердием новичка старался быть точным и проклинал свою привычку браться за все в последний момент. Движение на дороге, под окном, отвлекло его, несмотря на то что он решил не обращать никакого внимания на местные события. Предоставим их тем, кто ими всегда занимается. Отец торчит в Нехлебах из-за забастовки на фабрике, это его дело. Станислав погрузился в чтение романа и уже одолел четырнадцать томов. Читая, он осуждал неврастенический самоанализ Пруста, но восхищался богатством смысловых оттенков французского языка. Станислава не тяготила ипохондрия классового самосознания, характерная для поколения его родителей. «Стачечникам не поможет, если я плохо напишу свою статью о Марселе Прусте», — думал он и с отвагой ученика, только что окончившего школу, готовился атаковать этого писателя. Творческий метод Пруста Станислав решил характеризовать как интеллектуальный импрессионизм и отметить неправильное видение мира. Если поднести вещь слишком близко к глазу, ее изображение оказывается за сетчаткой и видно неотчетливо. То же у Пруста: он с чрезмерной тщательностью, с микроскопическими подробностями воспроизводит свои переживания, читателю становится скучно. Эту замедленную съемку Станислав считал излишней изощренностью в искусстве. Пруст так много дает читателю, что тому уже нечего додумывать и не о чем догадываться, и он остается равнодушным.

Статья уже была готова в голове Станислава, но никак не хотела переходить на бумагу. Молодой человек слонялся от стола к окну, выбитый из колеи весной и забастовкой, ему мешала какая-то безотчетная тревога, похожая на пульсацию крови в артерии, и он измерял время выкуренными сигаретами. Наконец он бросил перо и вышел в сад. Его светлые волосы мелькнули на террасе.

Тут к дому повернул мотоциклист. Мотор трещал, солнце светило, и ездок в крагах, которыми он гордился, — это был архитектор Мразек (тот самый, с кем покойная бабушка собиралась перестраивать дом, но не успела), — стараясь перекричать треск мотора, еще на ходу громко крикнул через забор:

— Госпожа Поланская! В чем провинился ваш Вацлав? Его ведут под конвоем! Я их как раз встретил: он и двое полицейских по бокам!

И, потрещав мотором, Мразек миновал освещенную сторону дороги, мелькнул на ней изломанной тенью и исчез. Она крикнула ему вслед: «Вацлав никогда не сделает ничего плохого», — и, как была, в фартуке, с испачканными землей руками, выбежала из ворот. Пробившаяся сквозь забор ветка хлестнула ее, соседи закричали: «Ты куда?» — но Франтишка свернула с дороги на шоссе и побежала к городу. Станислав едва поспевал за ней. Он окликал ее, умоляя подождать, говорил, что идет с ней и что, может быть, все это неправда, но Франтишка даже не оглянулась. Женщины выходили на порог и смотрели ей вслед. Старый Чапек, стоявший на стремянке (он подстригал яблоню), крикнул: «Поланская, вернитесь, послушайтесь доброго совета. Ничего вы там не добьетесь». Но она не слушала и все спешила вперед. На перекрестке Станислав догнал ее.

— Франтишка, образумься, — сказал он, — Его выпустят. Пойдем к отцу. — Но она молчала, словно не узнавая Станислава, глядела вперед и бежала, тяжело переводя дыхание. Никогда в жизни она не торопилась так!

Эти двое пустоголовых бросили ворота настежь, и прабабушка осталась в доме одна, а собаки-то у них теперь нет!

Ондржею сказали на станции: «Если хотите попасть в Нехлебы, поторопитесь, а то потом не пройдете. Там беспорядки».

По обеим сторонам моста стояли полицейские. Это напомнило Ондржею картинку в учебнике истории: «Вход в императорский замок». Мост стал важным пунктом, да и вообще Ондржей не узнавал Нехлебы. Несмотря на будний день, лавки были закрыты, и по Вокзальной улице гуляли люди. Их было очень много, и — странно! — они, казалось, веселились, что не подобало беднякам. Работницы покинули нетопленный трактир, ходили парами, прогуливались с мужчинами под липами, на которых уже набухали почки. Воздух был свежий, пахло морем, — это была весна. Ондржей не мог не удивиться тому, как изменились рабочие Латмана за это время. Они уже не топтались перед воротами фабрики беспомощной продрогшей толпой. Какое-то веселое напряжение заметно было в людях, оно сказывалось в походке, во взглядах, во вспышках смеха. Людей, которые обычно это время дня, когда сияет солнце, простаивали у станков, охватило хмельное весеннее настроение, они словно отведали вина весны. Рабочие ходили по улице, и даже мальчишки-ученики, которые в другое время бегают, шаркая локтем по стенам или стуча палочкой по забору, гордо шагали посреди улицы.

Около фабрики, недвижный, как изваяние, стоял полицейский, его было видно сквозь решетку ограды. Но рабочие даже не подходили к фабрике. К чему? Фабрику нашу вы заняли, нас от нее прогнали, а мы ничего. Мы только гуляем. Разве беднякам запрещено гулять? Свободного времени у нас хватает, а улица — для всех.

Все это было больше похоже на игру, и полицейские пока ничего не предпринимали, сидели в своих автобусах и в трактирах, выжидали. Забастовка была на том этапе, когда обе стороны тревожно ждут, что будет дальше, каждый чувствует холодок на спине, все довольны тем, что что-то готовится, и никто уже не боится.

Пробили часы, и толпа двинулась к площади. Ондржею было по пути с рабочими, и он шагал вместе с ними по улице, в душе желая им удачи. Но они не принимали его за своего. С кем бы рядом он ни шел, на него косились и замолкали. Как в Улах, так и здесь. Видно, он родился под несчастливой звездой.

Краем уха он уловил, что Поланский арестован за антиправительственные выступления во время разгона полицейскими толпы. Ондржей услышал разговор о Францеке и понял, что Антенну тоже арестовали. Ему очень хотелось узнать, как было дело, но забастовщики уклонялись от его расспросов: «Пойдите спросите полицейских». Ондржей здесь был чужой, и ему не доверяли.