Непрерывно звучал траурный марш из финальной части «Гамлета», сочинение композитора Бухонева. Николай Григорьевич сидел на троне. Голова у него слабо тряслась, и он взирал на собравшихся с рассеянной благосклонностью. Наверное, так выглядел бы отец Гамлета, если бы все произошло наоборот, и не короля, а самого Гамлета убил бы коварный Клавдий.
Я тоже проглотил немного водки, больше для успокоения нервов, чем ради какой-то иной цели, приблизился к трону и наклонил голову.
— Примите соболезнования, Николай Григорьевич. Еще раз.
— Еще раз? — тихо переспросил Николай Григорьевич. — А разве у меня была еще одна дочь, которую убили?
— Нет, Николай Григорьевич, — ответил я. — Но и одной достаточно…
— Да, — горько повторил он. — И одной достаточно. Так она мне и сказала…
— Кто?
— Ее мать… — Бесцветные слезы потекли по его щекам. — Когда Аннушка родилась… Я, помнится, еще говорил ее матери, по… покойнице… мол, родишь мне еще десяток дочек, буду замуж их отдавать… А она возьми и ответь: «И одной достаточно»… Как судьба-то обернулась, Тихон Васильевич… Кто же подумать мог, что я хоронить ее буду?
Я вздохнул, прикидывая, как бы мне поскорее отойти от старика, не обижая его.
А Николай Григорьевич вдруг весь подался вперед, вцепившись пальцами в подлокотники, уставил на меня крохотные свои зрачки и совершенно ясным голосом произнес:
— Да, Трофим Васильевич, ведь это ваших все рук дело! Вы его дружбе с Аннушкой потворствовали. В доме у себя держали, в ложу зазвали… Я вас пригласил, а вы змею принесли…
— Честь имею, — ответил на это я, еще раз поклонился и отошел.
Старик некоторое время глядел мне вслед. Руки его тряслись и шлепали по подлокотникам кресла, потом обмякли. Он снова пустил по дряблым щекам слезы и повторил:
— Одной… было достаточно… Всегда достаточно. Всегда.
Я вышел на лестницу и поднялся на второй этаж. В буфете кипела оживленная деятельность, по коридорам мимо запертых дверей в ложи ходили люди. Лисистратов бросился ко мне из гущи народной:
— Какой величественный праздник скорби! — воскликнул он, хватая меня за руку. — Замечали вы, как люди объединяются в трудные мгновения и являют собой, так сказать, единый организм!
— Замечал, — ответил я, высвобождая мою руку. — Еще я замечал, что люди единым организмом нападают на тех, кого по непонятной дури считают виновными и готовы разорвать на кусочки… Когда ничего еще, между прочим, не доказано.
Лисистратов посмотрел на меня с внезапной неприязнью.
— Вы, конечно, будете выгораживать Витольда до последнего, — проговорил он. — Смотрите, Трофим Васильевич, как бы вам самому в дураках не остаться.
— Да лучше уж в дураках, чем в подлецах, — сказал я.
Лисистратов прищурился. Сейчас он выглядел совершенно трезвым.
— Это вы кому же «подлеца» сейчас подпускаете?
— А вы, господин Лисистратов, осмелюсь поинтересоваться, кому сейчас «дурака» подпустили? — парировал я.
— Я только предположительно, — сказал Лисистратов, — а вы уже утвердительно.
— Ничего подобного.
Он помолчал немного, потом протянул мне руку:
— Не будемте ссориться, Трофим Васильевич. Покойница бы этого не хотела.
— Не будемте решать за покойницу, чего бы она хотела и чего не хотела, — возразил я, однако руку его принял и пожал. — Она, к сожалению, высказаться уже не может.
— Вы уже заходили в ложу поклониться? — спросил Лисистратов, меняя тему. — Зайдите. Очень умиротворяюще. На отпевании быть не мог… — Он всхлипнул без слез и прибавил: — Кто-то должен был взять бремя. «Спи в гробе, милый друг; я не ропщу; я долг исполню свой, пренебрегая болью. И пусть сторонний скажет: „Он не плачет“ — я плачу — о, как плачу я незримыми слезами!..» Хотите еще выпить, Трофим Васильевич? Здесь не водка, а хорошие коктейли, мартини из Италии… Точнее, из Петербурга, но туда уж точно доставили из Италии… Нынче я угощаю. Вот так все в жизни и происходит, попеременно. То вы меня поите, то я вас. Так и весь век наш скоротаем.
Он повлек меня к буфету, рассказывая по дороге:
— Господин Бухонев тоже здесь. Одет прилично, только весь пропотел и весьма ослаб. Говорит, что непременно посвятит Аннушкиной памяти целую симфонию. Уже и сочинять взялся. Мы ему нотную бумагу принесли и карандаш. Пишет. Да сейчас сами увидите! Непременно шедевр получится.
Я вошел в буфетную. На меня мельком оглянулись человек пять-шесть, а потом опять возвратились к прежним разговорам. Говорили ни о чем, как обыкновенно бывает при встречах малознакомых людей. Женщин здесь не было. Кроме одной, которую я не сразу приметил, Софья Думенская стремительно направилась ко мне, едва я избавился от назойливого общества Лисистратова.
Длинные темные волосы Софьи ниспадали на плечи из-под серебристой шапочки. Я с удивлением заметил у нее тусклые седые пряди на висках. Лицо ее страшно осунулось, и это бросалось в глаза, несмотря на обилие косметики.
— Ну, здравствуйте, Трофим Васильевич, — проговорила Софья, загадочно улыбаясь. — Как вы перенесли потерю? Говорите мне все честно, от души! А то здесь полно народу, который дорогую покойницу раза два видывал, и то издали. И все они изображают скорбь, как будто утратили близкого друга. Хотя всего-то навсего пришли сюда закусить и выпить на счет бедного Николая Григорьевича… Гадают, кстати, на чье имя он теперь перепишет завещание. Дом-то обильный, да и театр неплохо устроен.
— Вы как-то на удивление циничны, Софья Дмитриевна, — не выдержал я.
Она подняла тщательно накрашенные брови.
— Да? Вы это заметили? А по-моему, я просто держусь искренне и не ломаю комедию, показывая печаль там, где ее нет и в помине… Поймите верно, я сожалею о столь ранней гибели Анны Николаевны. Она была относительно молодая женщина… Относительно меня, например, — прибавила Софья, касаясь пальцем своих губ. — Не возражайте, Трофим Васильевич. Я помню, как Анна Николаевна родилась. Мне было тогда пятнадцать лет, и я сопровождала княжну Мышецкую, когда та делала визит счастливой семейной паре… К несчастью, супруга Николая Григорьевича скончалась через несколько лет после этого события, так и не успев подарить ему другое потомство. Поэтому, собственно, и возникает вопрос о завещании.
— Я думаю, это не наше с вами дело, — сказал я.
— Ну разумеется! — улыбнулась опять Софья. — Не наше.
— Вы были на отпевании? — спросил я.
— Почему вас это занимает? — насторожилась Софья. — Вы разве из комиссии по делам вероисповеданий?
— Нет, я просто поинтересовался.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});