Мне так хотелось оставаться возле нее, но день клонился к закату и я понимала, что должна встать и заняться стряпней. Может быть, и матушка съест хоть немного похлебки. Я попыталась подняться, но она сжала мое запястье и прошептала:
— Дочь, любимый мною лик, ты должна пообещать мне одну вещь.
— Что угодно.
— Когда я умру, ты пойдешь к Гостахаму и Гордийе и попросишь их смилостивиться.
Я повернулась лицом к ней.
— Дитя мое, — продолжала она, — ты должна передать им мою последнюю просьбу: пусть они найдут тебе мужа.
Земля подо мной словно качнулась, как тогда, когда умер мой отец.
— Но…
Она стукнула меня пальцами по руке, призывая к молчанию. Это было словно касание пера.
— И обещай мне, что склонишься перед их волей.
— Биби, ты должна жить, — шепотом умоляла я. — У меня нет никого, кроме тебя.
В ее глазах стояла боль.
— Дочь моя, я никогда тебя не покину, если Бог не призовет.
— Нет! — вскрикнула я.
Давуд проснулся и спросил, что случилось, но я не смогла говорить. У него начался приступ кашля, мокрого и скверного, как погода снаружи, но потом он снова уснул.
— Ты не пообещала, — сказала матушка, и я снова ощутила на своей руке птичье касание.
Я подумала, какими сильными были эти пальцы, годами ткавшие ковры, выкручивавшие белье, месившие тесто.
Я склонила голову.
— Клянусь священным Кораном, — сказала я.
— Тогда я могу отдыхать спокойно. — И она прикрыла глаза.
Мальчики ворвались в дом, жалуясь, что они голодны. Мне пришлось оставить матушку и вернуться к работе. Когда я думала про ее слова, руки мои начинали дрожать, и я едва не порезалась, кроша лук. Я бросила в кипяток бараньи кости, соль, укроп и подбросила в огонь сухого навоза, чтобы похлебка кипела. Дети жадно вдыхали запах варева, и личики у них были заострившиеся и усталые.
Когда похлебка была готова, я разлила ее матушке, детям, Давуду, Малеке и себе. Она была чуть гуще кипятка, но с голодухи казалась шахской едой. Дети пили ее, и щеки их раскраснелись, как яблочки. Я взглянула на матушку, лежавшую на постели. Похлебка, нетронутая ею, курилась паром.
— Биби, прошу тебя, поешь, — сказала я.
Она прикрыла рукой ноздри, словно ее тошнило от запаха бараньих костей.
— Не могу, — слабо отвечала она.
Салман рыгнул и протянул пиалу за добавкой. Я налила ему еще, молясь, чтобы осталось матушке. Но тут Давуд сказал: «Да не заболят никогда твои руки!» — и опорожнил горшок в свою пиалу.
Шахвали сказал:
— Я тоже хочу еще!
Я чуть не сказала, что больше нет, но тут глаза Малеке встретились с моими.
— Мне жаль, что твоя матушка не может съесть свою похлебку, но ее доля не должна пропасть, — мягко сказала она.
Я принесла пиалу, стоявшую возле матушки, и без единого слова протянула ее сыну. Когда я вернулась к матушке, то старалась не слушать, как чавкает Шахвали, потому что нервы мои были истрепаны, как нити старого ковра. Держа безжизненную матушкину руку, я принялась тихо молиться.
«Благая Фатеме, прославленная дочь Пророка, даруй моей матушке вечное здравие, — молилась я. — Фатеме, мудрейшая из женщин, услышь мою молитву. Спаси мою безвинную мать, ярчайшую из звезд детской жизни…»
На следующее утро матушка была голодна, но у меня для нее ничего не было. Я злилась на Малеке, что она отдала матушкину похлебку, и избегала ее взгляда. Когда она ушла, а матушка и Давуд снова уснули, я накинула пичех, чадор и поспешила к гробнице Джафара. Хорошо, что я жила теперь далеко от Большого базара, мне так не хотелось, чтобы кто-то узнал, что я стала попрошайкой. По дороге я выдумывала новые истории, которые буду рассказывать проходившим, чтобы на меня излились реки их щедрости.
Нищий со своей чашкой был уже там.
— Да будет с тобой мир, седобородый! — сказала я.
— Кто здесь? — хрипло спросил он.
— Вчерашняя женщина, — ответила я.
Он ткнул посохом в мою сторону:
— Ты что опять здесь делаешь?
Я отпрянула, боясь, что он меня зацепит.
— Моя матушка все еще очень больна, — сказала я.
— А я по-прежнему очень слепой.
— Да вернет Аллах твое зрение, — сказала я, пытаясь добротой ответить на его грубость.
— Пока он соберется, мне нужно что-то есть, — отрезал нищий. — Ты не можешь приходить сюда каждый день, нам обоим придется голодать.
— Что же мне тогда делать? И я тоже не хочу голодать.
— Иди к другой гробнице, — посоветовал он. — Если на будущей неделе твоя матушка еще не встанет, я позволю тебе вернуться.
Мои щеки заполыхали. Как смел грязный попрошайка воспрещать мне заработать несколько грошей! Я отошла от него и встала у входа в восьмиугольную гробницу. Расстелив свой платок, я начала просить помощи у проходивших.
Вскоре высокая худая женщина, наверное одна из постоянных благодетельниц слепца, подошла и спросила его о здоровье.
— Не так уж плохо, милостью Али! — отвечал он. — По крайней мере, мне лучше, чем вот ей, — добавил он, махнув в мою сторону.
Я подумала, что он опять подобрел и старается направить деньги в мою сторону.
— Ты о чем? — Женщина была охоча до сплетен.
Громким шепотом он сообщил:
— Она пользуется щедростью достойных людей вроде вас, чтобы покупать себе опий.
— Что? — крикнула я. — В жизни не притрагивалась к опию! Я тут, потому что моя матушка больна.
Мои протесты только вызвали подозрения.
— Тогда трать деньги на нее, а не на себя, — ответила женщина.
— Истинно так, Господь свидетель, — проницательно заметил нищий.
Они громко заговорили о пагубных пристрастиях. Шедшие мимо останавливались и смотрели на меня, словно на злобного джинна. Видно было, что стоять здесь бесполезно, потому что словам нищего доверяли. Никто не бросит и медяка глотательнице опия.
— Прощай, седобородый, — покорно сказала я. Омерзительно быть с ним сердечной, но мне может понадобиться вернуться. — Увидимся на следующей неделе.
— Да пребудет с тобой Господь, — отозвался он уже добрее.
Теперь я понимала, как он выстоял на своем углу столько лет.
Я побывала у двух других гробниц, но при каждой были свои постоянные попрошайки, которые шипела на меня, когда я пыталась просить на углу. Слишком вымотанная, чтобы настаивать, я направилась домой. Небо заволокло тучами, землю усыпал тонкий снег. Пока я шла к старой площади, холод выгнал всех лавочников и торговцев домой. Несколько нищих, остававшихся на улице, шаркали в сторону старой Пятничной мечети, чтобы укрыться там. В тусклом свете купол мечети казался жестким и промерзшим. Замерзла и я. Когда я добралась до Малеке, мои пальцы и ступни онемели от холода.