— Значит, побоище в роддоме… — Олег еле разлепил губы. — Тоже мы?…
— Какое побоище? Никто ведь не пострадал. В результате Лис не попал в Службу. И все. Точно рассчитанная операция.
— А если бы ты ошибся? Со своими расчетами… Там человек тридцать было! Бабы беременные, дети…
— Бабы, дети… — глухо повторил Иван Иванович. — В моем настоящем четырнадцать миллиардов. Среди них и бабы, и дети, и кто угодно. И это не просто куча народа, это продолжение человечества как вида.
Шорохов пошарил по карманам и выбросил пустую пачку “Кента”. Сейчас пришлась бы кстати и доисторическая “Новость”, но она была рассыпана под столом. Олег нехотя поднялся и, обойдя кресло Иванова, проверил, не ослаб ли пояс. Руки Ивана Ивановича были связаны по-прежнему туго — либо тот задумал выкрутиться иначе, либо надеялся на что-то еще… А может быть, наоборот, уже не надеялся.
— А как со мной?… — спросил Шорохов. — Ты забирал у меня чемодан… черный чемоданчик… — Он усмехнулся. — Менял программу, оставлял прибор в сейфе. А что было со мной?
— Тебя активировали заново. Ты просыпался, проходил выпускной тест и так далее. На каждом круге был ты, а не кто-то другой. Программа одна и та же, отличия неощутимы. Ты мог бы их обнаружить, только сопоставив разные версии. Но такой возможности у тебя не было. Ты всегда жил как будто впервые.
— Я не об этом спрашиваю. То, что Лопатин вынимал мое тело из контейнера… Вернее, меня самого, но в разных редакциях… Сколько раз?… Шесть, да? Это ясно. А что было со мной? — Шорохов потыкал себя в грудь. — Что я чувствовал?
— Не знаю… Наверно, ничего. Ты просто переставал существовать. Исчезал, как достоверно несбывшаяся вероятность.
— Достоверно несбывшаяся… — отстранение произнес Олег. — В этом что-то есть… Какая-то однозначность, по крайней мере.
— Мне кажется, ты мог чувствовать то же, что и все люди в две тысячи семидесятом, на границе вашей зоны. В то мгновение, когда время субъективно входит в барьер, за которым ничего нет.
— Это должно быть похоже на смерть…
— Но это не смерть, Шорох. Смерть будет потом. Когда с моей магистралью произойдет то, что пять раз происходило с тобой… когда единственный вариант не гибельного будущего станет для человечества… — Иванов запнулся, но все же выговорил: — Достоверно несбывшимся… Вместе с моим настоящим исчезнет и наш барьер, и Земля покатится дальше, к маю семьдесят первого. А пока мы с тобой в равном положении… — Он заставил себя улыбнуться. Улыбка получилась грустной. — Мы оба — вероятность, у которой еще есть шанс реализоваться.
Олег потеребил на столе бланки и резко их отодвинул.
— Раньше я из тебя клещами слова вытягивал… А теперь ты сам все выложил. Спасибо, мне дико приятно… Я даже думаю, что ты не врешь. Я только не понимаю: на что ты сейчас рассчитываешь?… На то, что удастся вернуться и предотвратить этот разговор? Возникнуть здесь же, у меня за спиной, и дать мне по башке?… Потому и не заботишься о том, что мне знать положено, а чего — нет. Так?!
Шорохов перевел дыхание и раздраженно заглянул в пачку, будто там могла появиться двадцать первая сигарета.
— Раскинь мозгами, потомок: если бы я дал тебе возможность что-нибудь сделать… хоть что-нибудь изменить… ты бы давно ею воспользовался. И не сидел бы тут со связанными руками. Представь, что я тебя отпустил. На какой минуте ты прервал бы эту беседу? На первой! Скажешь, нет?
— Нет, — ответил Иванов, — не скажу. Но это не важно. Если бы ты застрелил мнемотехника на сейчас, а позже… Последний этап мы прошли бы и без него. Но мы на шестом круге, а всего их восемь… Восемь, Шорох! Самое главное, то, ради чего и запущено это кольцо, останется незавершенным. Я могу ввести корректировки и положить программатор в сейф. Лопатин снова тебя активирует, и ты устроишь так, что знакомый тебе Пастор исчезнет без следа. Но расшатать Службу — это не самоцель. Сделать последний шаг будет некому. С Алексеем ты больше не встретишься.
— Ты все о том же… Ну, хорошо, я могу встретиться не с ним, а с тобой. Ведь мы уже встречались…
— Мне нужен прибор! — воскликнул Иванов. — Нужен вот этот несчастный чемодан, который бы я передал Лопатину на восьмой круг. Но где я его достану, твой программатор, если Алексей сюда уже не явится! Если ты убил его!… Просто взял и убил!…
Замолчав, Иван Иванович уставился в пол.
— А Прелесть… — сказал Олег. — То, как я…к ней относился… отношусь… Это тоже по твоей программе?
— Зачем ты спрашиваешь? Копишь ненависть?
— Давно накоплено, — заверил Шорохов. — И столько, что не только на тебя хватит. На всех.
— На все человечество? — Иванов рассмеялся. — Щедрый клон Шорох… Ничего ему не жалко. И никого…
— Я живу по программе, — отчеканил Олег. — Что заложили, то и хавайте!
— Вряд ли… Уж выстрел туда точно не закладывали. Этот “кольт” я для другого прописал. Чтобы было, чем тебя напугать, когда ты не захочешь выметаться отсюда.
— Я мог бы прикончить из него Крикову…
— Ты?! Мог бы, да… А Пастор за секунду до этого прикончил бы тебя. Он один из тех немногих, кто знает, что ты и есть Старикан. Пастор любопытный… Но компенсацию он не сорвал бы ни при каких условиях. Он очень хороший опер.
— И я — хороший опер… — со значением отозвался Шорохов.
Иван Иванович пристально посмотрел ему в лицо, но намека, кажется, не уловил.
— Меня программируют… — сказал Олег. — Меня кантуют в пластмассовом гробу, заставляют верить в то, чего не было, и скрывают то, что есть на самом деле… Я чувствую себя кроликом каким-то… собакой Павлова. Только им брюхо резали, а у меня роются в душе. Если б одним телом распоряжались — кирпичи заставили перетаскивать или даже стрелять в кого-то… А то — желать принуждают! Желать и не желать, любить и не любить… Знал бы ты, насколько это унизительно!
— Грузчики и киллеры редко доживают до девяноста трех лет, — проронил Иванов.
— Девяноста двух, — поправил его Олег.
— Столько тебе перед барьером. От него до войны пройдет еще почти полгода, ты проживешь и их тоже.
И не будешь считать себя несчастным… Правда, счастливым ты тоже не будешь.
— Из-за того, что случилось с Прелестью? И наши с ней три дня мнимой свободы… от них станет еще хуже…
Иван Иванович промолчал.
— Это грязно, потомок! — крикнул Олег. — Это омерзительно…
— Мотивация, Шорох. Для того чтобы старик, проживший вовсе не напрасную жизнь, захотел ее изменить, нужна не ностальгия и даже не раскаяние. Нужна боль, которую человек помнил бы до самого конца. Не месяц, не два. Шестьдесят пять лет.
— Ты можешь сделать так, чтобы Служба ее не трогала?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});