Читать интересную книгу Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

Снова группа Остроградского, опубликовавшая обширный материал, должна была в комиссиях и подкомиссиях доказывать свою правоту. Снова и снова Снегирев, ничего и нигде не опубликовавший, продолжал утверждать, что безусловно удавшийся опыт Остроградского не удался».

Но вот борьба оборвалась. Видный деятель заявил, что вся работа Остроградского – замаскированное вредительство. Зимой 1949 года его имя исчезает со страниц научных журналов. Его книги не выдаются в библиотеках. Работы по акклиматизации останавливаются. Экспедиции свертываются. Научные планы пересматриваются, Остроградский арестован.

12

Я позвонил Кузину, и он явился немедленно – длинный, остроугольный, с кривым носом и ежеминутно щурящимися глазами.

Я сказал, что прочел его разработку и что это не материал к статье, а трактат, который надо издать отдельно, тиражом в сто тысяч экземпляров. Он засмеялся:

– Ну а серьезно?

– А серьезно – серия статей.

– Так и задумано.

– Несколько вопросов. Вы пишете: «В какую же копеечку обошлась стране деятельность Снегирева?» Вот именно – в какую?

– Можно подсчитать.

– Еще вопрос: где Остроградский?

– Вернулся.

– Он реабилитирован?

– Кажется, нет. Но дело пересматривается. Он живет под Москвой.

– О нем можно писать?

Кузин поскучнел:

– Поговорю с Горшковым. Но я догадываюсь, что он ответит: «Можно, но не упоминая».

– То есть как?

– Ну, не знаю… – уныло сказал Кузин. – Он скажет: «Редакцию интересует этический аспект. А в истории Черкашина он выражен сильнее».

Мы с Кузиным знакомы давно и, хотя встречаемся не чаще двух-трех раз в год, разговариваем по-дружески откровенно.

– Ну вот что: я не буду писать о Снегиреве.

Кузин вытянул шею, длинную, с торчащим кадыком.

– Почему?

– Во-первых, потому, что мне не нравится эта кухня, где один повар готовит обед, а другой его украшает.

– Очень хорошо. Считайте, что я просто рассказал вам эту историю. Во-вторых?

– А во-вторых, я ничего не понимаю в рыбах. Может быть, Снегирев прав? Или не так уж не прав, как вы утверждаете. Как писать о людях, которых я никогда не видел?

Кузин подумал.

– Очень хорошо. Мы заставим их встретиться.

– Каким образом?

– Надо повторить эту дуэль, – сказал Кузин. У него вспыхнули глаза. – И так, чтобы она прошла перед вашими глазами.

– Но это невозможно.

– Почему же? Остроградский освобожден, вернулся, а реабилитация не нужна, чтобы встретиться со Снегиревым в нашей редакции.

– На его месте я бы не поехал.

– О, вы меня не поняли! Они не должны знать, что увидят друг друга. Вы против?

– Нет, но… В этом есть что-то неприятное.

– Вы думаете?

– Что-то предательское. Впрочем, дело ваше.

13

Три ночи Остроградский провел у тети Лизы, дворничихи, служившей в том доме на Петровке, где он жил до ареста. Это было небезопасно, хотя из прежних жильцов почти никого не осталось. Но у тети Лизы был общий ход с лифтершей, и незнакомый человек легко мог обратить на себя ее внимание.

Остроградский был осужден без конфискации имущества, при аресте забрали только шкатулку с письмами и несколько книг. Теперь тетя Лиза отдала ему старую байковую пижаму, патефон и медаль имени Семенова-Тян-Шанского, которую он получил еще до войны. Пижаму и патефон Остроградский тут же ей подарил, а красивую медаль положил в портфель. В портфеле он носил бритвенный прибор, полотенце с мылом, два блокнота с перенумерованными лагерной администрацией страницами и письма Ирины.

Он много успел за эти дни. Он подал заявление о пересмотре дела, и заявление приняли. В 1954 году приговор выглядел неправдоподобным: в числе прочих преступлений Остроградского обвинили в том, что он назвал роман, получивший Сталинскую премию, «дамским рукоделием».

Он побывал у старых знакомых. Одни, как Крупенин, боялись его, другие искусно скрывали страх и даже храбрились, но неуверенно, нервно. Валька Лапотников, которого он знал со студенческих лет, сказал ему: «Ты, брат, на меня не рассчитывай, я теперь сволочь!» – и предложил денег. Остроградский засмеялся и взял.

Но были другие, встретившие его с непритворной радостью: Кульчицкий, Лепестков, Баева, которых он оставил аспирантами и даже студентами.

Миша Лепестков из неуклюжего юноши превратился в неуклюжего мужчину, не переставшего стремительно двигаться плечом вперед, цепляя землю ногами. Его спокойствие поразило Остроградского.

«Вот куда пошло, – подумал он, слушая ровную речь Лепесткова и глядя на его лицо с подернутыми дымкой глазами. – Эти своего добьются, пожалуй!»

От тети Лизы Остроградский переехал к нему на Ордынку. Впервые после ареста ему удалось наговориться вволю о том, что больше всего волновало его, – о науке, о положении в науке.

Положение было совсем другое, чем в 1948 году, хотя укоренившаяся привычка оглядываться, говорить шепотом, не доверять друг другу, инерция страха еще продолжалась.

– Но, как известно, согласно закону инерции, тело сохраняет состояние движения, пока приложенные силы не заставят его изменить это состояние, – сказал Лепестков.

– А силы приложены?

– По-моему, да.

Он упомянул о казни Берии.