Читать интересную книгу Огнём и мечом - Генрик Сенкевич

— Это уж верно, иначе оно быть не может! — молвил маленький Володыёвский.

— Но зачем же ты, ваша милость, аж в Бар подался? — спросил Мигурский.

— Затем, что порешил не успокаиваться, пока до безопасного места не доберусь, на маленькие замчонки я не надеялся, полагая, что бунтовщики на них покуситься могут. А на Бар хоть бы и покусились, да зубы все равно бы сломали. Там пан Анджей Потоцкий за могучими стенами сидит и столько же беспокоится насчет Хмеля, сколько я насчет пустой склянки. Ужели же вы, судари, считаете, что я неправильно поступил, далеко от войны уйдя? Опять же за мною наверняка Богун гнался, а уж если догнал бы, так поверьте, судари мои, марципан бы из меня собакам сделал. Вы его не знаете, а я, черти бы его драли, знаю! До тех пор спокоен не буду, пока его не повесят. Дай же, господи, столь счастливый конец, аминь! Видно, он себе никого так не приметил, как меня. Брр! Как подумаю об этом — мороз по коже! Оттого-то я теперь и напитки столь употребляю, хотя по натуре своей к возлияниям равнодушен.

— Что ты такое, ваша милость, говоришь! — удивился пан Подбипятка. — Ты же, братушка, как журавль колодезный, пьешь!

— Не гляди, сударь, в колодец, умного не увидишь! Однако чего об этом толковать! Едучи, значит, с перначом и манифестами Хмельницкого, больших помех я по пути не встретил. Добравшись до Винницы, нашел я там хоругвь присутствующего тут пана Аксака, однако дедовского облика пока решил не менять, потому что мужичья боялся. Одно только, что от манифестов отделался. Живет там шорник один по прозванию Сайгак. Он для запорожцев шпионит и сведения Хмельницкому посылает. Через него я и отослал назад манифесты, приписавши к ним таковые сентенции, что Хмель, надо думать, кожу велит с него содрать, когда прочтет. Однако у самого уже Бара такое мне приключилось, что я, как говорится, чуть возле берега не утонул.

— Как оно было? Как же?

— Повстречались нам пьяные солдаты-безобразники, и услыхали они, что обращаюсь я к княжне «барышня-панна», ведь я не очень-то уже и таился, находясь от своих поблизости. Они сразу: что это, мол, за дед такой и что это за особенный парнишка, к которому обращаются «барышня-панна»? А как на княжну глянули: красота писаная! Они на нас! Я сердешную мою в угол, собою заслонил и саблю хвать!

— Странно все же, — прервал рассказчика Володыёвский, — что ты, сударь, дедом переодетый, при сабле был.

— Ге! — сказал Заглоба. — При сабле? А кто вашей милости сказал, что я был при сабле? Я же солдатскую схватил, которая на столе лежала. Это ж в корчме было, в Шипинцах. Двоих я уложил мигом. Остальные за мушкеты! Я кричу: «Стойте, собаки, я шляхтич!» А тут вдруг орут: «Alt! Alt![115] Разъезд чей-то на подходе!», а это, оказывается, не разъезд, а всего-навсего пани Славошевская с эскортом, которую сын с пятьюдесятью всадниками провожал, парнишка молодой. Тут солдат этих наконец утихомирили. А я к пани Славошевской с речью приветственной. Так ее разжалобил, что сразу же хляби у ней в очах разверзлись. Взяла она княжну в свою карету, и двинулись мы в Бар. Думаете, на этом конец? Э нет!..

Внезапно пан Слешинский прервал Заглобу:

— Глядите-ка, милостивые государи, — сказал он, — там что, заря, что ли?

— Эй, быть не может! — возразил Скшетуский. — Рановато еще.

— Это где Староконстантинов!

— Точно! Видите: все ярче!

— Боже мой, зарево!

Все лица тотчас посерьезнели, все забыли про рассказ и вскочили.

— Зарево! Зарево! — подтвердило несколько голосов.

— Это Кривонос из-под Полонного подошел.

— Кривонос со всем войском.

— Передовые отряды, верно, город подожгли или деревни окрестные…

В этот момент тихо протрубили тревогу, и сразу к офицерам подошел старый Зацвилиховский.

— Милостивые государи! — сказал он. — Вернулась разведка. Враг под носом! Выступаем немедленно! К полкам! К полкам!..

Офицеры поспешили к своим полкам. Челядь затоптала костры, и спустя малое время лагерь погрузился во тьму. Только вдалеке, где Староконстантинов, небо становилось все краснее, и от зарева этого постепенно меркли и гасли звезды. Снова послышались трубы, тихонько протрубившие поход. Неотчетливые группы людей и лошадей зашевелились. В тишине были слышны удары копыт, мерный шаг пехоты и, наконец, глуховатый перестук орудий Вурцеля; иногда звякали мушкеты или раздавалась команда. Было что-то грозное и зловещее в ночном этом походе, не видимом во мраке, в этих голосах, шорохах, позвякиванье металла, в посвечивании броней и мечей. Хоругви спускались к староконстантиновской дороге и текли по ней в направлении зарева, похожие на гигантского ящера или змея, ползущего впотьмах. Но дивная июльская ночь уже кончалась. В Росоловцах загорланили кочеты, подавая по всему городишке голоса свои. Миля пути отделяла Росоловцы от Староконстантинова, так что, прежде чем войско медленным маршем прошло половину дороги, из-за дымного зарева, словно бы испуганная, выглянула бледная зорька и постепенно стала насыщать брезжущим светом воздух, извлекая из потемок леса, перелески, белую ленту большака и идущее по нему войско. Теперь людей, лошадей и сомкнутые ряды пехоты можно было различить отчетливее. Повеял утренний свежий ветерок и заплескал стягами над головами рыцарей.

Впереди шли татары Вершулла, за ними — казаки Понятовского, потом драгуны, пушки Вурцеля, а пехота с гусарами замыкала. Пан Заглоба ехал рядом со Скшетуским, но как-то все время вертелся в седле, и видно было, что перед неминуемой битвой его охватывает беспокойство.

— Ваша милость, — тихо зашептал он Скшетускому, словно бы опасаясь, что кто-то подслушает.

— Что скажешь, сударь?

— Первыми разве гусары ударят?

— Ты же говорил, что ты старый солдат, а не знаешь, что гусар для решающего удара держат, до той поры, когда неприятель все силы в битву бросит.

— Да знаю я это, знаю! Просто проверить себя хотел!

С минуту оба молчали. Затем пан Заглоба понизил голос еще больше и спросил снова:

— Значит, там Кривонос со всеми своими силами?

— Точно.

— А много их у него?

— С холопами тысяч шестьдесят будет.

— Ах ты дьявол! — сказал пан Заглоба.

Скшетуский улыбнулся в усы.

— Не сочти, ваша милость, что боюсь я, — опять зашептал Заглоба. — Просто у меня одышка, и толчеи я не люблю, потому что жарко бывает, а когда жарко, от меня пользы никакой. Другое дело в одиночку действовать! Человек хоть уловкой какой выкрутиться может, а тут и придумать ничего не успеешь! Тут не голова, а руки в выигрыше. Тут я пень по сравнению с паном Подбипяткой. У меня, сударь, на животе двести червонных золотых, которые мне князь пожаловал, но верь мне, что живот как раз предпочел бы я где-нибудь в другом месте держать. Тьфу! Терпеть не могу этих решающих сражений! Чума их бери!

— Ничего с вашей милостью не случится. Соберись с духом.

— С духом? Этого-то я и боюсь, что отвага благоразумие во мне победит! Я ведь жуть какой запальчивый… А мне нехороший знак был — пока у костра сидели, две звезды упало. Вдруг какая-нибудь моя!

— За добрые твои дела бог тебя наградит и в здравии соблюдет.

— Только бы слишком скоро награды не положил!

— Отчего же ты при обозе не остался?

— Я решил, что с войском безопаснее будет.

— И правильно. Вот увидишь, ваша милость, что ничего такого особенного в этом деле нету. Мы уже привычные, а consuetudo altera natura[116]. Вот уж и Случь с Вишоватым прудом.

И в самом деле, воды Вишоватого пруда, отделенные от Случи длинною запрудою, засверкали вдали. Войска тотчас остановились на всем протяжении.

— Что? Уже?

— Князь будет строй проверять, — ответил пан Скшетуский.

— Терпеть не могу толчеи!.. Говорю я вашей милости… просто не выношу.

— Гусары на правый фланг! — раздался голос вестового, посланного князем к Скшетускому.

Уже совсем развиднелось. Зарево поблекло в лучах восходящего солнца, золотые отсветы засверкали на остриях гусарских копий, и могло показаться, что над рыцарями загорелись тысячи свечей. После проверки строя войско, более не таясь, грянуло в один голос: «Распахнитесь, врата искупленья!» Могучая песнь покатилась по росам, ударилась в сосновый бор и, отраженная эхом, вознеслась к небесам.

Но вот берег по другую сторону запруды зачернел насколько хватал глаз несметным множеством казаков; полки подходили за полками, конные запорожцы, снаряженные длинными пиками, пеший люд с самопалами и половодье мужичья, вооруженного косами, цепами и вилами. За ними, точно в тумане, виднелся огромный обоз, по виду — прямо передвижной город. Скрип тысяч возов и ржание коней долетали даже до княжеских солдат. Казаки, однако, шли без обычных воплей, без завывания, и по ту сторону земляной плотины остановились. Обе враждебные армии какое-то время в молчании озирали друг друга.