степью, а на север, к пределам Цзиньской империи. При этих словах Елюй Си даже побледнел, впрочем, на вопросительный взгляд своего знакомого он ответил, что к сообщённому им это не имеет никакого отношения, просто он уже давно плохо себя чувствует. Какое-то де колотье объявилось у него в подреберье.
Было то, однако, не колотье в подреберье. Страшная догадка вдруг пришла к Елюю Си. Это мелкий купец мог удивляться и изумлённо пожимать плечами, но не Елюй Си, который тридцать лет проносил на груди пайцзу и знал многое из тайного. Купец понял: Чжунду и Чжунсин, может, и готовятся к войне со степью, но это потом, позже, а ныне в столице Цзиньской империи приготовления идут к другому.
Он вспомнил не раз виденное им бледное, узкое, с расширенными глазами лицо наследника престола князя Юнь-цзы, капризное, нетерпеливое лицо, и подумал, что люди с такими лицами навряд ли ждут благосклонных велений неба, но сами торопят и создают события. К тому же Елюй Си знал, как упорно, день за днём перетягивалась власть из рук славного пятого государя Цзиньской империи Ши-цзуна в руки не менее славного наследника престола Юнь-цзы. И купец понял, что приговор ему произнесён. Человек, который осуществил связь между императором Си-Ся и претендующим на трон в Цзиньской империи князем Юнь-цзы, живым не нужен никому. Претенденту на трон, потому что он знал о его тайных планах и мог помешать их осуществлению. А для ныне правящего императора Ши-цзуна купец был предателем, которому должно было отмстить. Да мёртвым его бы лучше всего воспринял и император Си-Ся, так как никому не следовало знать, каким золотом был свергнут император Чунь Ю. А золото в большом кожаном мешке привёз в Чжунсин всё тот же купец.
Елюй Си, который всегда подолгу обдумывал каждый свой шаг и был предельно осторожен, с глупой поспешностью заторопился, засобирался в дорогу. Он решил, что его может спасти только степь, та самая степь, в которой он оставил множество злых следов. Купец подумал так: он принесёт в степь весть о готовящейся войне и ему простятся его прегрешения. Но события развернулись гораздо быстрей, чем он мог предполагать, однако ему всё же удалось выбраться из Чжунду.
2
Шах Ала ад-Дин Мухаммед мог вознести благодарную песнь Аллаху. В делах Ала ад-Дина всё складывалось так, как он и задумал. Не было сомнений — Всевышний споспешествует ему. Хан кара-киданей Чжулуху принял его дары и казнил злую верхушку кыпчакских эмиров. Ни один из посланных в земли кара-киданей кыпчаков не вернулся живым. Но не это радовало Ала ад-Дина. Он настолько презирал кыпчакских собак, как он называл эмиров, что даже смерть их не могла его взволновать. Конечно, известие, что они нашли лютый конец в земле кара-киданей, было много приятнее для него, нежели бы сообщение об их помиловании ханом Чжулуху.
Радовало всё же другое.
Его мать Теркен-Хатун, царица всех женщин, покровительница вселенной и веры, узнав о гибели кровных кыпчакских родичей в земле кара-киданей, была настолько потрясена, что за несколько дней превратилась в развалину. Трудно было поверить, что это та самая Теркен-Хатун, которая на протяжении многих лет держала в страхе огромное государство, а от её гнева трепетали величайшие вельможи. Да что там вельможи! Всемогущий шах Ала ад-Дин Мухаммед, хотя и с приводившим его в бешенство гневом, но сносил на заседаниях дивана такие её слова и выходки, от которых всем присутствовавшим становилось жутко, и они бы предпочли провалиться сквозь землю, нежели быть свидетелями этих сцен. И вдруг полная беспомощность и почти слабоумие. Беря в руку пиалу, она булькала чаем, как несмышлёный ребёнок. Взгляд её когда-то грозных глаз был полубезумен. Её водили под руки, так как она забыла расположение своих палат. Такой была расплата царицы всех женщин и покровительницы вселенной за безмерное властолюбие.
Вот это была настоящая радость шаха Ала ад-Дина Мухаммеда.
Всем мечетям и медресе своей столицы он преподнёс в знак благодарности невиданные подарки, хотя и скрыл истинные причины щедрот. Ныне у него были развязаны руки, и он вспомнил о своей мечте вернуть сокровища хана Османа, которые кыпчакские эмиры передали гурхану Чжулуху. Помешать ему в этом, как казалось шаху, ныне не сможет никто.
Ну да сокровища хана Османа были лишь приложением к тому главному, что он задумал, как соус из граната к хорошему куску кебаба. А жирным, сочным, соблазнительно пахнущим дымком кебабом были степные земли, которые пришлись не по зубам кыпчакам.
«Да, по здравому размышлению, — подумал шах, — они бы и не проглотили то, что пытались откусить. У них не было сил».
Шах, прогнав слуг, беззвучно шагал в мягкой обуви по дорожке сада. Он был один и хотел до конца обдумать дела на востоке державы. Да, у него не было ныне пут на руках, и он был волен поступать как захочет, однако шах сознавал, что степь — грозный противник.
«Кыпчаки, — размышлял шах, — ходили в степь, как конокрады, а я соберу войско в сто, двести тысяч».
Он прикинул, сколько потребуется времени, чтобы собрать и вооружить такое войско. И тут ему пришла в голову, как он полагал, счастливая мысль: поставить во главе его сына Джелал ад-Дина. Мать Теркен-Хатун всячески отводила от государственных дел Джелал ад-Дина, боясь решительности и властной самостоятельности наследника престола. Больше того — она знала о преданности сына отцу и опасалась, что ежели Джелал ад-Дин окрепнет, то станет мощной опорой вздорному, трудноуправляемому, но всё же безвольному Ала ад-Дину Мухаммеду, которым она вертела, как ей хотелось.
Шах сел на причудливую каменную скамью и задумался.
Вокруг стояла тишина. Это был отдалённый участок сада, и сюда не доносились ни шумы улиц, ни голоса дворца. Один на один со своими мыслями, шах признался себе, что как ни стучал он каблуками, но всегда уступал Теркен-Хатун. С горечью он вспоминал отданного в руки царице всех женщин везира Хереви и подумал, как бы сейчас был нужен везир с его мудрыми советами. Воспоминание это обдало шаха волной гнева, он вскочил со скамьи, сделал несколько шагов, но, успокоившись, вернулся на прежнее место и сел.
«Да, — решил он, — Теркен-Хатун делала всё, чтобы выбить из-под меня твёрдую почву».
И эта категоричная мысль о действиях царицы всех женщин вновь вернула шаха к раздумью о сыне Джелал ад-Дине по той логике, что всё отрицаемое матерью для него благо.
«Да, сын смел и решителен, — размышлял