– Мамушка, моя мамушка!
Она торопливо натягивала на плечи скользкий шелковый плат, малиновый, с розовыми цветами, и прислушивалась, что говорит больная.
– Мамушка! Слышь меня…
Петруха, войдя, встал у двери в полусумраке. Глаза больной глядели на него прямо в лицо, но он понял, что больная не видит вошедшего.
– Мамушка! Узнаешь меня?
– Беси… беси! Похоронное поют… беси!
– Слышишь ли дочь Анну? Анну?
Голова больной на подушках недвижима. Больная говорила про себя:
– Чую бесей… Беси пришли в избу… зачали клескать в долони… в избе много людей… Люди клескали в долони, гудели песни бесовы… един праведник познал нечистых – зубы огненны узрел… зубы… он ушел… Беси и люди стали плясать… плясать… изошла та изба скрозь землю… землю… выстало на том месте озеро… черное, черное… все чули… слышали – в избе той, проклятой богом… в озере… петухи пели… пели, как заря к свету зачиналась… пели…
– Горе мое, опять она то же брусит… опять узнавать меня не стала.
Петруха тихонько шагнул вперед, сказал шепотом:
– Аннушка!
Она взглянула на него с радостью и испугом:
– Ой, ты, грех, пошто ты? Ой! – и кинулась к нему, закрывая глаза руками. Платок упал, открылись полные груди и голые плечи.
Петруха еще шагнул, схватил ее, сжал, она приникла у него на груди, а он как помешанный шептал:
– Найденная радость! Весна моя цветистая…
– Петрушко! Страшно: узрят как? Ой, ты. Ах, я люблю… Быть как, не знаю! Ох, ты, хороший… – шепча, она целовала его в губы, в глаза и, путаясь в его волосах, целовала в щеки. – Ах, ты! Ах…
Между влюбленными пролезло чужое, жесткое. Сердитый шепот сказал им:
– Шо вы, неумные! Петр Лазарич. Очкнись, сними, руки… Ну же, сними! Она – огненная, беспамятная от тебя, а ты с хмелем водился, память извел… до греха с ноготок! Тогда куда мне с девкой?
– Моя! Ведь Анна моя?
Петруха сунул свахе, она же мамка, горсть мелкого серебра. Старуха серебро приняла, иные монеты подняла с пола, где видела деньги, и с упреками накинулась на невесту:
– Стыдись, Лукинишна! Бойся, девка! До венца тебя и видеть не можно, а ты?
– Моя! Крепче будет, коли совсем моя!
– Худая та крепость! Все надо вовремя – поспеете робенка привалять! Каково ей глядеть, когда после свадьбы на рубахе у ей пятна не сыщут?… Сам, поди-кась, батьке тогда с оговором нальешь кубок вина с дырой.
– Не безумной я! Грех покрою… – хмельным шепотом уговаривал Петруха мамку.
Старуха вырвала из его объятий девицу и увела спешно. На полу остался лежать плат. Петруха нагнулся, поднял плат, стал пихать за пазуху, но плат большой, а в это время заговорила больная:
– Студено… студено мне… Беси пришли в избу… клескали в долони, пели бесовское…
Петруха выдернул из-за пазухи плат, наполовину всунутый, и сверх одеяла накрыл больную платом. Стараясь не стучать сапогами, тихо пятясь, ушел в повалушу. Не глядя ни на кого, подошел к столу, налил из ендовы, еще не опорожненной, ковш меду, выпил и сел на лавку к столу. Тогда огляделся: среди повалуши, в корыте, храпел покойник, на конце стола ярыги собрались отчитывать другого, такого же. грязного, норовя крестить обливанием. Пропойца-дьякон перелистывал тетрадь. Ему крикнули:
– Кратко чти, отец!
– А вот! «Како младенца крестить страха ради смертного»… – то кратко.
– Зальется младень! Крещение такое ему подлежит…
У стола на коленях стоял младенец с виду лет сорока. Над столом торчала только всклокоченная голова с замаранным лицом, усатая.
Расстрига провозгласил;
– «Господи боже, вседержателю всего здания…»
– «Кабацкого!»
– «Видимого и невидимого содеятелю, сотворивый небо и землю, и море, и вся яже в них собравый в собрание едино… заключивый бездну и запечатствовавый ю страшным и славным именем твоим…»
– Кратче, отец, – крестильного стола жаждем!
– «Молимся тебе, господи, да отступят от нас вся воздушная и неявленная привидения…»
– Это те, отец, кои ему с похмелья кажутся?
– «И да не утаится в хмельном пойле демон темный…»
– Ну, копешно! Штоб в хмельном образе за чертями не гонялся…
– «Ниже, да снидет со крещающимся младенцем Петром дух лукавый».
– Обливай из ковша вином! – крикнул старший.
Голову младенца, высунутую над столовой доской, облили водкой. Младенец, зажмурив плотно глаза, облизывался и, всунув ус в рот, начал его громко сосать.
– Не сусли, младень, не в зыбке качаешься.
– «Дух лукавый, – продолжал читать расстрига, – помрачение помыслов…»
– А как он кабак сыщет без помыслов?
– «И мятеж мысли наводяй, яко ты, владыко всех, покажи вино сие – воду очищения, баню паки бытия…»
– В баню ему давно пора!
– «Крещается раб божий Петр!» Поднимите его и несите к порогу, а я за вами иду! – приказал чтец.
Младенца подняли и понесли, а чтец-расстрига шел и говорил нараспев:
– «Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся, аллилуйя!» – Нынче все, и младень пущай пьет ту воду, в коей его крестили-и!
Купец вошел в повалушу, сел за стол рядом с Петрухой, ярыгам сказал:
– Пейте, ешьте и со двора убродите!
Ярыги весело полезли на стол, расселись. Но вот послышалось бульканье водки в ковши. Покойник перестал храпеть. Не снимая савана, прибрел, сел с краю стола:
– В смертях лежа, оголодал! – хмельно пробасил он и, не разбирая кушанья, брал его грязными руками, пихал в рот.
Купец выдал алтын на дорогу пьяницам. Повалуша опустела. Выходя, ярыги вынесли корыто в сени, а купец, запирая за ними дверь, крикнул:
– Когда позову – будьте!
– При-и-де-м! – ответили с крыльца.
Когда купец сел за стол, Петруха, выпивая с ним, проговорил:
– Много они брусили – не слушал я!
– Пропойцы, охальники, но люблю их за грамоту… и то еще, – прибавил купец, – Русь кабацкая! Из веков она государеву казну множит! Мое подружие, жена моя, от них смертную хвору имеет… лонись пришли чертями ряжоные, а она глянула и пала наземь… почала не делом кричать…
– Что, Лука Семеныч, пока хозяюшка хвора, не кликал бы к себе горянских людей…
– Хворая она давно была… до них еще. Все черниц к себе зазывала… снам верила, а черницы ей о святых местах беседы вели… Эх, выпьем, Петр!
– Выпьем!
– И ты спать, а я не сплю-у! Вино покою не дает… Брожу, покеда ноги держат. Уброжусь – паду… Где паду в дому, там и сплю! Не шевеля-а-т!
Петруха, раньше чем уйти спать в чулан, куда его будущий тесть обещал свести, выпил полковша меду. Подьячий спал под столом. Сенька – там, где лег: на лавке.
Уводя Петруху, купец удивил его вопросом:
– Когда служба?
– Завтра от тебя и еду, каков есть: домой, менять кафтан, некогда…
Идя крыльцом Стрелецкого приказа, по привычке трогая рукой стриженую бороду, Артамон Матвеев сердито говорил Петрухе, кончившему свой служилый день:
– Не делом ты, парень, при дьяках поручился за гулящего: гуль и гиль идут рядом!
Петруха, оглядывая стрелецкую старую одежду боярина, почтительно молчал.
– А ну как он кое дурно учинит да утечет, кто в ответе?
– Поручитель, знаю, боярин…
– Поручитель, а взять с поручителя есть что?
– Отчий дом, скот и рухлядь…
– И будет! Искать, что есть. Другое к тому же делу: пошто, давая поручную, явился на глаза корыстных приказных таким кочетом: на плечах бархат двоеморх, на шапке жемчуга, куница?
– Ездил я свататься, боярин! Сговорную писать. Худым быть не можно… я один, весь тут.
– Переменился бы.
– Время утекло – ночевал… Домой ехать – на службу поздать.
– Дьячий глаз – вражий завистливой… государю всяк оговор узнавать вправду некогда. Оговорил дьяк – ему вера! Ордына-Нащокина дьяки теснят – вишь, учит их новым порядкам вести посольские дела… Нащокина! Давно ли Афанасья боярина все искали, кланялись… Тебя, приметя, малым словом угнетут: за гулящих дядьчит!
– Боярин доброхотной! Великий государь, ведомо мне, призывал на службу гулящих людей?
– Призывал, и приходили сами собой. Кого взяли служить, а иного и в тюрьму, проведав дела, кинули – поручителей за них не объявилось.
– И то… мала во мне корысть!
– Зачнут обыск, корысть найдется!
– Я не подсуден еще…
– Подведут. «Уложение» в их руках и головах.
– Заслуги иму от великого государя.
– Поп свое, а черт запевает вечерню, за гулящего сунулся дядьчить! Я тебя люблю, мне больно за твои промашки.
– Спасибо, боярин!
– Не овчинный лоскут «спасибо»: к шубе не подошьешь.
– Эх, боярин-доброхот! За брата и на беду идти готов я.
– Брат? – приостановился боярин.
– Родной.
– А куда он до сей поры прятался? Стрелецкий сын? Время верстать его давно минуло.
– Пытал праведной жизни достичь… ходил по монастырям… и не ужился: старцы манили бражничать, он же трезв. Едино, что впрок пошло, – грамота! Грамоту борзо постиг.