Читать интересную книгу Мсье Гурджиев - Луи Повель

Некоторые надеются отыскать то, что ищут, в четырех стенах, читая книги. Безнадежно что-либо искать, не вставая с кресла. Любой может прочесть Гермеса, Пифагора, Будду… и, не поняв их, остаться слепцом, если только не сумеет перемениться. Это учения особые, сокровенные, в них невозможно вникнуть.

У человека есть занятия поважнее, чем читать, изумляться, размышлять. Чтобы «познать самого себя», требуется особая работа и соответствующий образ жизни.

Тому, кто надеется, что «работа» поможет ему подняться на немыслимые высоты, хотелось бы посоветовать: сначала начните «работать».

Любая работа подчиняется одному закону. Дорога, которая кажется вертикальной, оказывается более пологой, стоит только начать восхождение.

Нерешительность посвятить себя чему-либо целиком происходит от страха. При любой инициации бывают периоды паники. Первая пропасть пролегает между понятиями «знать» и «воплотить».

Некоторые места в моем дневнике относятся к этому тяжкому периоду воплощения… Долго чередовались взлеты с падениями. Затем продолжительный и необходимый период постепенного выравнивания. Словно сходит паводок, принесший разрушение, но оросивший землю, и устанавливается нормальный уровень воды. Ни разочарования, ни надежды. Я шла по тоннелю.

Дневник, 10 октября 1937 г. Я знаю, что приближаюсь морально, психологически к очень ответственному моменту. Во всех испытаниях следует сохранять спокойствие. Необходимо достигнуть равновесия трех центров, но для этого может не хватить всей жизни. Меня постоянно преследуют сроки Гёте: «Конец пути! Там нет пометы, да и к нему дороги нету… Вокруг пустынные просторы нигде не отыскать опоры, чтоб отдохнуть».

Я осознаю и ненавижу свою тоску. Как бы ни была она велика, меня ей не одолеть.

Но я боюсь. Чего именно? Во мне тысяча беспредметных страхов. Это страхи моих предков. Тогда зачем я к ним прислушиваюсь? До такой степени я не боюсь даже смерти. Потому что она естественна? Да, конечно.

То, что я собираюсь сделать, до меня уже делали другие. Но чужой опыт не учит, всякое существо живет впервые. Каждая попытка нова, потому что сливается с абсолютной истиной. Завидую нетерпеливым, без колебаний бросающимся в пропасть. Я вовсе не ошибиться боюсь. Моей веры хватило, чтобы удалиться от жизненной суеты. Я смогла решительно отказаться от легкой жизни. Но для того, чтобы совершить следующий шаг, этого недостаточно, может быть, мешает лень или досада на необходимость нового усилия. Что во мне должно перемениться? Неизвестно.

Не требуется ничем жертвовать, но невозможно растянуть время. Надо выбирать. Жизнь слишком коротка, чтобы постичь великую истину. Одной жизни мало. Надо платить. Чем ценнее опыт, тем дороже придется платить Стыжусь своей нерешительности. По-моему, я торгуюсь сама с собой. Но я все же хочу побеседовать с собой, прежде чем одно из моих «я» от меня отделится. Вы ступите в сумерки, ничего не понимая; вы не заметите, что совершенствуетесь. «Казаться» уйдет, наступит «быть» Настанет самый тяжкий момент. Вы это поймете по чувству потерянности и беспомощности. Учитель грустно на вас поглядит и ничего не скажет. Он уже сказал «Я не могу вас развить, единственное, что я могу, создать условия, способствующие вашему саморазвитию».

12 октября 1937 г. Наступил ответственный момент Я знаю, что мне грозит. Уверена: глупо было бы не думать об этом. И все-таки по-прежнему готова рискнуть всем, только бы не скользить, не спотыкаться, не замедлять свой рост, не оставаться слепой и незрячей… Нет-нет, довольно. Хватит страдать, бороться, глядеть в глаза смерти, которая все ближе и ближе. Нет, я рискну.

Мне могли бы сказать: «Ты потеряла разум» О каком разуме речь?

13 октября 1937 г. Я видела сон: многие годы я искала некую планету и наконец, пролетев через космическое пространство, достигла ее. Мне представлялось, что там все как у нас такие же города, жители, вещи. Но оказалось все другое. Погруженные в себя люди не разговаривали. Разговаривали животные.

Я долго беседовала с огромным белым конем, ростом с собор. Он мне рассказал о своем созерцании двух измерений, о таящейся в них опасности. Он почувствовал, как я вся горю, и, чтобы мне помочь, окутал своей пышной гривой. Он мне поведал, что тут отмечают праздник, которого у нас нет. Три времени года победили четвертое. Я присутствовала при триумфальном возвращении войск… полки лета, стянутые из всех стран, приближались со стягом впереди, прикрываемые войсками цветущей весны и ранней осени.

Они сразили зиму. Они не были вооружены ни добром, ни злом. Их пение напоминало звон колоколов, смех солнечные блики на морской волне. Чтоб им веселее было в дороге, они обуздали ненависть, расправились с тоской, изгнали клевету это зловоние человеческих кишок. Мой собеседник сказал: «Вместе с зимой они убили безнадежность. Смерть всего лишь результат. Следствие непонимания».

18 октября 1937 г. Завтра мы у него спросим Мар- гарет и я, не пора ли перейти к индивидуальным занятиям.

Когда я «по-настоящему» начну заниматься, внешне ничего не изменится. У меня будет прежнее имя, которое я не люблю, буду одеваться по-прежнему. Не появится ни единого знака, ни единой приметы. Завтра я пойду и скажу только: «I will do (я хочу делать)». Не просто «Я хочу» или «Я буду делать», а именно эти три слова. Но для меня, для меня одной, для меня лично это будет величайшее событие в жизни. Едва я произнесу эти слова, в моем сознании предстанет череда тайн, которые я постигну во что бы то ни стало.

Для тех, кто никогда в жизни не хотел и не искал, это нетрудно. Для меня же это будет гибельным итогом моих постоянных исканий, безнадежных поисков. Смерть. Но во имя жизни.

Не могу написать эти слова без содрогания: «I will do».

19 октября 1937 г. Пять утра, я в своей комнате на Казимира Перье. Молодые деревца на фоне густой синевы да- руют радость и спокойствие. Боже мой! Почему я вообразила, что возможна жизнь иная, чем у простого смертного, жизнь, которая все больше и больше казалась мне ложем из роз? Я полюбила эту жизнь. И в конце концов обрела ее как умопостигаемое учение, но согретое необык- новенной лаской и совершенно ясное. Какие перемены при- несет новая жертва? Не знаю.

В одиннадцать мы с Маргарет попросим у Учителя разрешения, «начать».

19 октября, вечер. Он согласен и назначил встречу на завтра, в час дня, у себя.

20 октября 1937 г. Когда мы пришли, он снова объяснил нам то, что мы уже знали, необходимость решиться; помнить, что «работа» будет все более и более трудной; еще не поздно сказать «нет». О вознаграждении он не говорил. Вот что для меня самое важное: он хочет, чтобы мы помогли друг другу.

21 октября 1937 г. Божественное время в Люксембургском саду ветер играет опавшими листьями. Начала новую «работу», которую Гурджиев описал мне так ясно и полно, что я все поняла, даже не вникнув до конца в смысл сказанного. Для меня это долгожданное пробуждение действие, ощутимый, реальный поступок, который постоянно обогащает мое существование.

Как-то, лет сорок назад, я писала Метерлинку: «Не знаю, как ты меня представляешь, но я похожа на парящий в воздухе мыльный пузырь, оторвавшийся от реальности. В глубине души я уверена, что не существую вовсе. Но, даже витая в пустоте, я продолжаю ощущать недовольство собой. Чтобы измениться, я обязана выполнить свой долг, но уклоняюсь от этого. Из самых сокровенных глубин приходит ощущение какой-то упущенной возможности, исходит приказ. Я не знаю, как его выполнить, но пытаюсь, пытаюсь…»

Сейчас, спустя годы, когда я наконец поняла, что надо делать, я перечитываю слова: «Чтобы измениться, я обязана выполнить свой долг, но уклоняюсь от этого…»

11 часов вечера. В общем, сегодня, 21 октября, я прожила несколько подлинных мгновений.

Конец декабря 1937 г. Я жила слишком интенсивно, устала, плохо сплю.

Сейчас, если я увижу приближение смерти, я не уступлю ей так легко, как уступила бы в прежние годы, когда лежала в больничной палате. Потому что теперь живу подлинной жизнью, о существовании которой раньше не подозревала.

Я сказала Гурджиеву: «Мне немного страшно, жизнь вздымается во мне морской волной».

Он повторил: «Это еще только самое начало».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

РЕНЕ БАРЖАВЕЛЬ

Моя единственная встреча с Гурджиевым. Он посмеивается и угощает меня луком. Я испугался Гурджиева. Моя «работа» с г-жой Зальцман. Поиски истины. Я всем обязан Учению.

Я ВСЕГО один раз встречался с Гурджиевым. Разумеется, не решусь о нем судить, хотя мы всего в жизни перепробовали и в конце концов наш разум-прозорливец пришел к несомненному выводу, что мы не больше чем дерьмо, плещущееся в горшке и отбрасывающее свой отблеск на окружающий мир. Необходимо разгрести нечистоты, чтобы пробился чистый лучик света. Но как это сделать, если всю жизнь мы упоенно занимались самоистреблением? Мало кто стяжал успех на этом пути; как правило, дело кончалось ничем; но все же попытка не пытка.