Но пусть Урантар побудет наедине со своими мыслями, пусть остынет, поразмыслит, развеется. Пускай время немного стушует границы отчаяния и вернет его к реальности. Стражи — не те люди, которые могут позволить себе вволю скорбеть по погибшим, им слишком часто приходится терять друзей и соратников, чтобы каждый раз надолго уходить в глухое отчаяние и тоску. Не станет этого делать и Дядько. Конечно, боль не пройдет бесследно, она еще долго будет тревожить его по ночам и возвращаться в кошмарных снах, но внешне он останется таким же невозмутимым и спокойным, как был. Может, поседеет окончательно и станет немного более замкнутым, но он выдержит. Стерпит. Справится. Иначе не носил бы сейчас гордое звание Стража Пределов.
И Урантар тоже хорошо это знал.
Он привык скрывать чувства, умел прятать боль, отстраняться от нее, когда это было нужно. Он стойко держал предательский удар коварной судьбы и не показывал подавленным попутчикам даже краешка бушующего в душе урагана, потому что это было недостойно воина. Единственное, что он себе позволил — это время от времени оглядываться назад, на виднеющиеся вдалеке, поросшие молодым березняком холмы, среди которых оставил вчера Белика. И смотрел подолгу, пристально, так внимательно, словно старался запомнить до мельчайших подробностей место его последнего упокоения. Молча прощался до тех самых пор, пока очередная зеленая стена не скрыла пригорок из виду.
В караване не слышалось разговоров, не доносился заливистый смех, не звучали молодые голоса, с усмешкой подтрунивающие друг над другом. Пение беспечных птах тоже куда-то исчезло, из-под копыт не прыскали в разные стороны кузнечики, не метались в панике полевки, не висели плотным покрывалом докучливые комары. Только невесело скрипели колеса, глухо отзывалась земля на касание тяжелых копыт, да доносилось тихое пение летнего ветра, изредка прерываемое печальным шелестом листьев и отрывистыми, негромкими фразами перекликивающихся возниц. Казалось, мир ненадолго вымер. И на какое-то время напрочь позабыл о том, что в нем есть другая жизнь. Он будто корил людей за ошибки и всем своим видом напоминал о том, чего они недавно лишились.
Не уберегли…
Никто и не спорил: все хорошо понимали, что неопытный мальчишка погиб исключительно по недосмотру, по нелепой случайности. Принял на себя удар, предназначенный для перепуганных и одурманенных странной магией девушек. Но сделал это, не колеблясь ни минуты, за что ему честь и хвала.
— Привал, — хмуро объявил Гаррон, едва небеса снова потемнели.
Воины почти с облегчением завели телеги на примеченное место и привычно разбили лагерь, ощущая в этой утомительной каждодневной суете странную необходимость. Какую-то внутреннюю, насущную потребность, которая хотя бы на время позволила им отвлечься от невеселых мыслей.
Кто-то, торопясь занять себя чем-то полезным, поспешно слетал за водой. Кто-то умело развел костер, остальные набрали хвороста и выволокли на свет освежеванную баранью тушу. Весельчак, не сдержавшись, в сердцах пнул какую-то излишне упрямую скотину, не пожелавшую отойти с облюбованной поляны подальше и уже приноровившуюся оставить в самом центре парующую навозную кучу. Аркан вяло обозвал друга увальнем и полудохлой улиткой, которой надо было пораньше озаботься проблемой бедного, оборжавшегося дармовой травой дорассца. За что тут же получил не менее язвительный ответ и смачный удар сосновой шишкой по уху. Затем кто-то с внезапным смешком предложил устроить разгрузочный день, потому что, мол, у Молота брюхо и так скоро отвиснет. Ему вроде как не поверили и с искренним интересом пошли проверять: врет или нет? Оказалось, соврал. А ничего не понявший здоровяк еще долго пытался выловить дерзкого дурошлепа и с чувством отблагодарить за "лестный" о себе отзыв. Успокаивали его потом всем лагерем…
Герр Хатор, наконец, решился размотать старательно наложенную повязку и с удивлением убедился, что правая рука действует вполне сносно, а рваная рана на груди с неплохой скоростью превращается в обычный шрам.
Донна Арва, пряча припухшие глаза, со вздохом взялась за половник и даже не забыла прикрикнуть на молодого наглеца, вздумавшего унести прямо у нее из-под носа крупную картофелину. Илима тоже сумела взять себя в руки, прекратила лить градом катящиеся слезы и, стараясь развеяться, принялась активно помогать няньке. А затем прихватила с собой донельзя расстроенную Лильку. После чего хмурой, как туча, Ивет ничего не оставалось, как присоединиться к сестре и заняться чисткой овощей.
— Вот видишь, какие они непостоянные, — вполголоса заметил Танарис, исподтишка наблюдая за разумно организованным лагерем, в котором каждый знал свое место и занимался нужным делом. — С утра едва не выли в голос, а теперь почти в порядке. Всего-то день прошел!
Элиар независимо пожал плечами.
— Смертные живут мало, вот и привыкают гораздо быстрее, чем мы. В том числе, и к смерти. Трудно ждать долгого траура от тех, чья жизнь длится не дольше, чем у бабочки-однодневки. Но, по крайней мере, тут станет гораздо спокойнее, а то их дрянной пацан мне изрядно надоел.
— Тс-с. Не напоминай. Пусть угомонятся.
— Я вообще не понимаю, зачем его надо было сюда тащить! Неужели не было другого времени — волочь через полИнтариса в гости к родственникам?!
— У него нет родственников, — машинально оборонил Таррэн.
— Гм. Тогда я уже вообще ничего не понимаю.
— А чего тут понимать? — пожал плечами Танарис. — Урантар совершенно напрасно рискнул его жизнью, взяв с собой, вот и получилось, как всегда: потеряли, когда не ждали. Он сам виноват — это не прогулка по парку под вооруженной охраной и не забавное приключение. Надо было думать раньше. ДО того, как брать с собой в этот поход неразумного сопляка.
Таррэн незаметно вздохнул и не стал продолжать тему: смерть человеческого мальчишки неожиданно больно его зацепила за живое, потому что слишком уж внезапно напомнила о том, чего он совсем не хотел вспоминать. После страшных рубцов, от одного вида которых душа просто переворачивалась от ужаса, эльф, как ни старался, до сих пор не мог прийти в себя. Потому что они слишком живо походили на те, что он когда-то видел. И заставляли все больше убеждаться в мысли, что его высокомерные сородичи уже давно потеряли право называться мудрейшей расой Лиары. Что Темные, что Светлые. Они полностью утратили понимание того, во имя чего его древний предок отдал когда-то свою жизнь и бессмертную душу. Давно и безвозвратно потеряли свое величие, память и законную гордость некогда единого и великого народа. Он с горечью признавал, что Перворожденные слишком давно не вспоминали о милосердии и искреннем сочувствии, отбросили их, как ненужный пережиток прошлого. И этим неприятно отличались от гораздо более слабых, ненадежных и мало живущих смертных. У которых, тем не менее, хватало смелости жертвовать даже этими жалкими крохами ради того, что они считали действительно важным: ради детей, любимых, невинных и всех тех, кто еще нуждался в их поддержке и помощи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});