Следующий день был ветреным и пасмурным. Лиза вышла на берег. Волны грядой бежали по отмели, ветер рвал с них белые гребешки и далеко уносил прочь. Пусто было на берегу, даже птицы куда-то попрятались.
Незаметно подошел Егешко и сказал:
— Все скучаете? Мне вот тоже очень скучно.
Лиза нахмурилась. Это начало разговора было ей хорошо знакомо. Однако на этот раз Егешко держался необычайно почтительно и робко.
— Да, — ответила Лиза, — так глупо получается — не могу ехать дальше. Дорог нет, да и лодочника все никак не найти.
— Я здесь как на острове, — не глядя на нее, продолжал Егешко. — Живу совершенно один. Это ничего, когда есть о ком думать. У меня была девушка в Ялте. Прежде, когда я уходил в плавание, я всегда думал о ней. А теперь она вышла замуж, и у меня никого нет. Я совершенно одинок.
Лиза молчала, удивленная этой внезапной откровенностью.
— А вы… у вас кто-нибудь есть? Вы думаете о ком- нибудь?
Егешко добавил, что пусть она простит его вопрос. Они — люди чужие друг другу, встретились и разойдутся, как корабли в море.
— Или как эти волны, — добавил он грустно, указывая пальцем на волны, белой пеной растекавшиеся по отмели.
Лизу рассмешил его вопрос и цветистое сравнение с кораблями и волнами, но в то же время ей не хотелось обижать портового надзирателя. Очень уж он был печален. Улыбнувшись, она ответила, что нет, думать ей тоже не о ком, да это ее и не огорчает. Ей в дорогу пора. Нашел бы он ей лодочника — вот что.
Мертвая гага, выброшенная морем, валялась на песке. Егешко перевернул птицу носком сапога. Перышки ка ее груди были окровавлены, ястребы или поморники выклевали ей сердце.
— Судьба тоже так ранит людей, — сказал он, тыча сапогом в окровавленную птичью грудь. — Но, можете себе представить, люди живут, и окружающие даже не замечают того, что делается у них внутри.
— Нашли бы мне лодочника, — сказала Лиза.
Все в этом человечке было смешно, даже походка. Глядя, как он по-птичьи переставляет и волочит ноги, она посмеялась ему вслед. «Думаете ли вы о ком-нибудь?» — спросил он ее. Мельком ей вспомнился ее спутник в поезде, мальчишка, который ни с того ни с сего попросил взять его в экспедицию. Как он запинался и краснел, заговорив об этом, когда они в сумерках стояли вдвоем у окошка! Она ответила ему, пожалуй, слишком резко: «Зачем вы нам?» — и вырвала руку, когда он хотел ее удержать. Сейчас, пожалуй, она поговорила бы с ним гораздо спокойней.
Улыбаясь, она перебирала в памяти весь их дорожный разговор. Егешко дважды ее окликнул, прежде чем она его заметила. Лиза удивилась: значит, он не ушел, а все время бродил возле нее? Ни следа мечтательности, с которой он только что разговаривал с ней, не было у него на физиономии. Егешко был хмур, строг; плотно сжав губы, смотрел ей под ноги. Деловито он объяснил, что у него на примете имеется человек, который, может статься, пошел бы к ней проводником и лодочником. Пускай она зайдет к нему — Егешке — на квартиру, а он сейчас же сбегает за лодочником, чтобы они тут же и сговорились. Занятая своими мыслями, Лиза сказала: «Хорошо», — и молча они зашагали к пристани.
Ход с улицы вел в темные сени. Только когда за ее спиной захлопнулась дверь, Лиза подумала, что, в сущности, не было никакой надобности идти к портовому надзирателю на квартиру. Проще было расспросить его, где живет лодочник, и все.
— Не ушибите плечико, — сказал Егешко, открывая впотьмах вторую дверь.
Прокуренная, сутками не проветривавшаяся комната, незастланная постель, пол, заваленный всякой дрянью, — одного этого было достаточно, чтобы повернуться и уйти, сказав: «Я лучше подожду вас на крылечке». Между тем Егешко притворил уже и вторую дверь и, обмахнув стул фуражкой, пододвинул его гостье. Он попросил простить ему беспорядок в комнате. Что поделать, — живет холостяком, один как перст.
— Озяб, — сказал он, скидывая бушлат, — разрешите немного согреться?
Он стал ходить взад и вперед по комнате, тер щеки, дул на пальцы, как будто бы на улице в самом деле был мороз. Он даже не смотрел на Лизу, — можно было подумать, что он забыл о ней. Потом он принялся грызть ногти, потом круто остановился перед Лизой и вдруг схватил обе ее руки.
— Божже, какие холодные ручки!
Лиза даже не сразу вырвала свои руки, так это было неожиданно. А он уже сидел рядом на табуретке и бормотал:
— Милая девочка, божже, какие холодные ручки! Я люблю милую девочку, только не смотри на меня так испуганно. Слушай-ка, мне нельзя тут оставаться — есть причины. Мне очень плохо здесь, я хочу отсюда удрать, совсем удрать. Понятно?
Лиза вскочила. С дергающейся щекой, с выпученными глазами, в которых не было ни одной живой мысли, он стоял против нее. Точно такое же безумное лицо было у него тогда, в шлюпке.
— Я люблю мою девочку, чего ты? — бормотал он ласково, как обычно разговаривают с маленькими детьми. — Сядь и дай мне свои ручки. Я удеру отсюда в Ленинград, только это еще секрет. Миленькая, миленькая моя девочка, все будет очень хорошо. Мы сядем с тобой на пароходик… Поедем с тобой в Ленинградик…
Размякнув от нежности, он так и сказал: «В Ленинградик». Речь его становилась совсем бессвязной. Не отвечая, Лиза бросилась к выходу. Щелкнула задвижка. Егешко спиной прислонился к дверям и пригнул голову, как перед дракой.
— Пустите, — сказала Лиза.
— Зачем?
— Я разобью окошко и закричу.
— Мне все равно. Я ничего не боюсь.
Он засмеялся, потом хитро подмигнул.
— Там, в шлюпке еще, когда нас уносило в море, — шепотом сказал он, — неужели вы не поняли, что я уже могу играть даже своей жизнью, что я уже ничего не боюсь?
На какую-то кратчайшую долю минуты у него передернулось лицо, и это был страх, самый отчаянный страх, какой только может испытывать человек. Но сразу же Егешко опять засмеялся и опять подмигнул.
«Сумасшествие!» — подумала Лиза. Теперь она была очень спокойна.
— Так сядь и не дури, — сказал он, шагая от двери.
В следующую минуту Егешко уже лежал на полу рядом с опрокинутой табуреткой.
Все произошло мгновенно. В следующую минуту Егешко уже лежал на полу рядом с опрокинутой табуреткой и тупо смотрел, как Лиза отпирает на дверях задвижку. Щека, по которой пришелся точно рассчитанный удар кулаком, медленно багровела; падая, он еще больно расшиб себе локоть.
Лиза распахнула дверь.
— Если вы хотите уехать, — сказала она, — я думаю, вам лучше уехать сегодня же. Здесь вы работать не будете.
На улице она едва не расплакалась — так это всё было обидно и противно. Кононов в этот день в море не выходил: с утра погода была не промысловая. Когда Лиза вернулась домой, он искоса оглядел ее и спросил: не случилось ли чего-нибудь? Она ответила: нет, ничего, — рассказывать о том, что произошло, ей почему-то было стыдно. Полдня она просидела за книжками, делая вид, что читает, но ни одна строка не лезла ей в голову, слезы то и дело навертывались ей на глаза. Наконец Александр Андреевич сам подсел к ней, вынул книжку из ее рук и сказал напрямик: «Чего молчишь? Говори уж, что стряслось».