Вроде бы он получил эту странную кличку после своего не менее странного выступления на заседании городской думы. На том заседании высшие городские чины стали просить Мефодия Никоновича, одного из наиболее богатых жителей Иваново-Вознесенска, пожертвовать некоторую сумму на социальные нужды. Гарелин долго и неубедительно отнекивался, после чего вдруг снял сюртук, швырнул себе под ноги и заплакал:
— Грабьте, грабьте сироту!
Но по другим рассказам, он ссылался на свое сиротство даже в разговорах с собственными подчиненными-рабочими. Якобы когда сотрудники гарелинской мануфактуры неожиданно встречали его в коридоре управления и, жалуясь на всяческие бытовые обстоятельства, упрашивали о прибавке жалованья, Мефодий Никонович прибегал к проверенному трюку. Он срывал с плеч свой сюртучок или пальтишко, швырял его обескураженному работяге, опять-таки кричал:
— На, грабь! Грабь сироту!
И, пользуясь смятением просителя, быстро скрывался.
Старого, изношенного сюртука было действительно не жалко, новую же одежду господин Гарелин носил крайне редко. Он вообще был скуповат — ходил в обносках, стол его был беден, а карета — старая и полуразвалившаяся.
Как-то раз, когда Мефодий возвращался с фабрики домой, он обратил внимание на странную монашку. Она непрерывно крестилась и притом приговаривала:
— Дай тебе Бог доброго здоровья! Родителям твоим царство небесное.
— Кого это ты поминаешь, монашка? — спросил удивленный «сиротка».
— Да добрую барыню вот из этого дома, — сказала она и указала на собственный дом Мефодия. — Пять рублей мне подала, царство небесное ее родителям.
И показала Гарелину дорогой свой трофей.
Тот в ужасе выхватил из рук монашки ассигнацию, сунул ей двугривенный и убежал с криками:
— Ой, как много! Не за что! Не за что!
Монашка, разумеется, решив, что перед ней простой грабитель, стала звать полицию. Но дворник разъяснил ей, кто был этот странный человек, и незадачливая попрошайка поплелась домой, коря себя за собственное хвастовство.
Естественно, гарелинской супруге в этот день досталось от «хозяина».
Известен случай, как Гарелин нанимал себе нового дворника. Он устроил ему небольшой экзамен-провокацию, описанную современником Гарелина Иваном Волковым: «Между хозяином и работником происходит разговор:
— У меня, брат, хорошо, вольготно служить. Утром чай…
— Это уж как полагается… — почтительно басит мужик — К чаю краюшка белого хлеба… Ешь, пей вволю…
— Знамо дело, рабочему человеку надо сначала подзакусить…
— После чаю, немножко погодя, обед… Хороший обед, жирный… Ешь вволю, не торопясь…
— Это уж как полагается… Знамо дело, надо пообедать…
— После обеда можешь отдохнуть…
— Знамо дело, надо отдохнуть…
— Отдохнувши, садись за вечерний чай, пей вволю, не стесняйся… — продолжает соблазнять Гарелин простоватого мужика.
— Знамо дело, как полагается… — вторит мужик, зачарованный хозяйскими речами.
— После вечернего чаю полагается ужин… Хороший ужин, сытный…
— Знамо дело, надо поужинать… — бубнит распустивший уши мужик.
— После ужина сейчас же ложись спать… — продолжает соблазнять простеца хитрый Мефодушка.
— Знамо дело, рабочему человеку надо и отдохнуть… — поет уже совсем разлакомившийся на такое вольготное житье работник.
— Ах ты сукин сын! Когда же ты работать-то будешь?.. — вдруг гаркает на мужика «Сирота»».
Но, разумеется, не все столь однозначно. Ведь не секрет: среди российского купечества было немало благотворителей, коллекционеров, меценатов. И не только в столицах. В том же Иваново-Вознесенске проживал купец Дмитрий Бурылин, который вдруг замыслил создать в «заштатном», безуездном городке своего рода музей истории мировой культуры и искусства.
Повезло ему, можно сказать, от рождения. Повезло не только потому, что с детства он, что называется, горя не ведал. А еще и потому, что старший его родственник, дед Диодор Андреевич, еще в начале XIX века коллекционировал старинные иконы, рукописи, книги. Отец его был тоже собиратель, правда, несколько иного профиля — питал слабость к монетам и масонской атрибутике.
Дмитрий Геннадиевич унаследовал дедушкину коллекцию в возрасте двенадцати лет. Ему ничего не оставалось, кроме как продолжить собирательство. Тем более для этого у маленького Димы были все возможности. Вместе с отцом он частенько бывал на ярмарках, а денег, выделяемых юному Бурылину «на лакомства», вполне хватало на старинные монеты и другие древности, которыми на ярмарках торгуют мужики с лотков.
Экспонатов становится все больше и больше, а Дмитрий тем временем превращается из барского сынка во взрослого и равноправного члена семьи. Естественно, он принимает участие в управлении фамильным делом. Но главным его увлечением остаются коллекции. И мечта — создать когда-нибудь в родном Иванове музей, большой и знаменитый. Бурылин много путешествует не только по делам коммерческим, но и для собственного собирательского удовольствия. Он, кстати, чуть было не оказался среди пассажиров печально знаменитого «Титаника» — к счастью, в последний момент пришлось изменить свои планы.
Коллекции растут, но открывать музей Бурылин не спешит — не хочет выставлять на обозрение незавершенную работу. Впрочем, уже в конце XIX столетия Дмитрий Геннадиевич высоко оценивает свои экспонаты. Во всяком случае, в 1896 году он пишет завещание: «Означенное собрание впоследствии… должно быть достоянием нашего родного города Иваново-Вознесенска и никогда не должно быть распродано или расхищено (приобреталось оно с большой нуждой и трудами)».
Лишь в 1914 году Бурылин открывает, наконец, музей. Он называется довольно неопределенно — «Музей промышленности и искусства, собрания древностей и редкостей». Однако же количество и качество этих собраний впечатляло много больше, чем название музея. В первую очередь, конечно, уделялось внимание так называемому русскому отделу. Здесь было представлено оружие (от древних шлемов до сравнительно молодых ружей), всякая посуда, разные коробочки, шкатулки, украшения и обувь. В отделе Дальнего Востока было много культовых предметов, и буддистских, и конфуцианских. Впрочем, помимо всяческих божков (бронзовых, медных, деревянных, каменных) здесь находились светские изделия — от мебели до маленьких изящных безделушек. Имелся специальный отдел Индии, Персии, Сиама и Ближнего Востока со всевозможными курильницами, шлемами, щитами и огромными варварскими ножами. Соответственно, в отделе Западной Европы находились арбалеты, алебарды и охотничьи рога, а также всяческая бытовая утварь.
Помимо этого, в музее размещались коллекции игральных карт и вееров, нумизматический отдел, отдел масонский, археологический и живописные отделы, а также специальная экспозиция, посвященная войне 1812 года, и комната Льва Толстого.
С современной и научной точки зрения этот музей, наверное, был в некотором роде дилетантским, а строение его — сумбурным. Однако для своей эпохи он был потрясающим. «Кто бы мог ожидать, что в Иваново-Вознесенске, где, кажется, ничего нельзя найти, кроме фабрик и торговых складов, существует один из лучших и крупнейших русских музеев!» — изумлялись петербургские газеты.
Дрессировщик Анатолий Дуров, сам заядлый собиратель, записал в «Книге для посетителей»: «Попав в Ваш дом и увидя музей, я был в восторге. Честь и слава Вам».
А поэт Бальмонт оставил запись стихотворную:
Какой блистательный музей!Блуждаю в нем часа уж два,И так он пышен, что ей-ей,Здесь закружилась голова.
Вход в музей был платным. Правда, деньги шли на разные благотворительные цели, первым делом на борьбу с туберкулезом. Никакая, даже самая высокая входная плата не могла бы окупить музейные расходы. Здесь требовались более серьезные денежные источники и, к счастью, таковыми Дмитрий Геннадиевич располагал. Он писал: «Музей — это моя душа, а фабрика — источник средств для жизни и его пополнения».
Своеобразной личностью был Константин Головкин, предприниматель из Самары. Константин Павлович сызмальства начал интересоваться живописью — «рисовал углем и мелом везде: на полу, на стенах». Окончил шесть классов в самарском реальном училище, после чего был приставлен папашей к торговому делу.
Тяга к искусству тем не менее оставалась, и двадцатилетний Костя посещает курсы живописца Бурова. С тех пор в жизни Головкина причудливейшим образом сосуществуют два, казалось бы, таких различных дела — живопись и торговля.
Некто В. Акимов вспоминал: «Наблюдая за Головкиным, я удивлялся его способности успевать во всем. У него было крупное коммерческое дело. Несмотря на это, он часто мог вдруг бросить эти дела и уехать на этюды. Уезжал надолго, иногда исчезая с художниками в Жигули на целые недели. Возвратившись, влезал в бухгалтерию, учет, ежедневно приходил в магазин и работал, как любой приказчик, а затем снова уходил в искусство».