— Да вы с ума сошли! — воскликнул Лабрюйер. — Мне-то оно на что?
— Господин Аякс, я этого не желал! — сказал Енисеев. — Вы тоже прелесть какой хорошенький, но я в вашей помощи не нуждаюсь.
— Естественно. Вы и без моей помощи дадите себя пристрелить, — неизвестно зачем брякнул Лабрюйер.
— А теперь, господа, проделайте то же со мной! — потребовал Стрельский.
Вот так и вышло, что оба Аякса разом ударились в бегство и опомнились, лишь пробежав метров двести, там, где забор ипподрома чуть ли не вплотную подходил к железной дороге.
— Надеюсь, не догонит, — сказал Лабрюйер. — Вот ведь чудак.
— Но чудак находчивый.
Они помолчали.
— Тут рядом есть превосходная дырка в заборе, — обращаясь к луне в небесах, задумчиво молвил Енисеев.
— Вы, смотрю, хорошо знаете здешнюю географию.
— Но лучше бы пройти до другой дырки, которая ближе к конюшням и ангару. Мерзавцы вьют свои петли вокруг ангара господина Калепа, в котором стоят три «фармана». Их постоянно совершенствуют по чертежам, которые привозит Калеп, и также подвешивают моторы, которые доставляются с его завода. А чертежи Калепа — обработанные им наброски госпожи Зверевой. Дама-конструктор — вы это можете вообразить? А она — удивительно талантливый конструктор. Не с бухты-барахты наше военное ведомство ей покровительствует. «Фарман» — аэроплан, и без того подходящий для разведки, а она доведет его до идеального состояния. Уже и теперь видно, что он с укороченными крыльями быстр, ловок, увертлив. Я, тайно бывая здесь, делал рисунки и видел, как меняется ее замысел.
Лабрюйер ничего не сказал.
Он уже понимал, кем может быть Енисеев. Но не совсем — кто мерзавцы.
Живя в благополучной Риге, занятый только своими делами, он менее всего беспокоился о политике. И когда при нем толковали о близости войны — не принимал всерьез.
Когда сильные державы объединяются, когда в ответ на появление Тройственного союза, включающего в себя Германию, Австро-Венгрию и Италию, рождается Антанта, сиречь «согласие», и этим согласием связаны меж собой Российская империя, Великобритания и Франция, то всякому ясно — рано или поздно вспыхнет крошечный огонек, кто-то допустит ошибку, кто-то подстроит провокацию, и вдруг вспыхнет огромный пожар. Однако пока это — лишь тема мужских бесед за рюмкой коньяка и трубкой, простой обыватель, а Лабрюйер был именно обывателем, особо не беспокоится.
И вот завтрашняя война тихонько постучала в ворота.
— Это мой аэроплан-разведчик, — сказала она. — Это для меня его готовят, это моя любимая игрушка…
Видимо, тревожные размышления как-то отразились на лице Лабрюйера, невзирая на черепной грим.
— Теперь поняли, почему я не мог раскрыть себя в сыскной полиции? — спросил Енисеев. — Агенты господина Ронге могут оказаться в самых неожиданных местах. Мы знали, что троих — Кентавра, Тюльпана и Альду — отправили добывать чертежи аэроплана-разведчика и его усовершенствованного мотора. Но знали только о троих. Кто поручится, что баба, которая моет в сыскной полиции полы, — не агентесса? Брат Аякс, поймите же наконец — мы готовимся к войне.
— Хотелось бы знать, где сейчас подлец Водолеев, — ответил Лабрюйер.
— Черт их разберет — может, и жив еще…
— Ну, спасибо за компанию, — помолчав, сказал Енисеев и пошел вдоль забора.
Лабрюйер остался стоять.
Он думал о Савелии — актере неплохом, но, как правильно заметил Стрельский, актер милостью Божьей, — не «нутряном», а подражателе. Он думал о том, как легко заманить в ловушку простого человека — достаточно показать раскрытый кошелек. Сейчас Савелий всего-навсего понемногу торговал маленькими секретами кокшаровской труппы — и попался на крючок. Точно так же инспекторы сыскной полиции ловили на крючки мелкое жулье: оказали тебе услугу, закрыли глаза на какие-то мелкие шалости, а теперь изволь отслужить, за ничтожную мелочь плати важными сведениями, да неоднократно!
Неужто эти самые Тюльпан, Кентавр и Альда глупее?
Лабрюйер нагнал Енисеева у заветной дырки в заборе.
— Водолеев жив, — сказал он безо всяких прелюдий. — Я же главного вам не сказал! Он взял с собой саквояж. Они хотят завербовать его всерьез. Провинциальный актер — это же клад! Болтается где хочет, то сюда наймется, то туда… А он у них уже на крючке. Будет брыкаться — на него повесят убийство Лиодорова, и очень ловко все подстроят.
— Точно, — согласился Енисеев. — Коготок увяз — всей птичке пропасть. Это большая удача…
— Для кого?
— Для нас. Знать, кто завербован, — очень полезно. Но в этом нужно убедиться.
И Енисеев, отодвинув доску, полез в дыру. Вдруг он оттуда высунулся.
— Вы еще тут, Аякс? Не пожалейте пяти минут ради доброго дела. Если его привезли сюда, а не потащили куда-нибудь еще — то где-то тут стоит их таратайка. А вы ее видели и можете опознать.
— Прикажете среди ночи шастать по всему ипподрому? — сварливо осведомился Лабрюйер.
— Вот уж незачем. Я их географию знаю. У них штаб-квартира — в домике графини. Она арендовала этот домик у общества верховой езды и держит там коллекцию своих «амазонок». Ну и прочие дамские доспехи — седло, чуть ли не бриллиантами инкрустированное, сапожки, перчатки… Знали вы, брат Аякс, кого выслеживать!
— Так она — графиня?
— Ага. Аристократка! Элга фон Роттенбах. Она же — прекрасная Альда. Не удивлюсь, если окажется, что именно она убила фрау фон Сальтерн. Оружие-то — совершенно дамское. Правда, в Майоренхофе она жила под именем Берты фон Зибенау. Но на ипподроме ее знают как графиню фон Роттенбах. Прекрасная наездница, роковая женщина! Одних имен у нее — больше, чем волос на голове. Бедный Лиодоров. Нашел за кем ухаживать. Хотел бы я знать, чему он невольно стал свидетелем, — ведь эти господа убивают не из любви к искусству убивать… Так вот, если у домика графини стоит тот черный автомобиль — то и Водолеев где-то поблизости.
— Вот ведь подлец… — проворчал Лабрюйер. — Ну, хорошо. Это я могу…
Они пролезли в дыру и оказались во мраке.
— Ступайте за мной, — сказал Енисеев. — Я тут уже ориентируюсь. Возле конюшен всю ночь горят два фонаря, они нас и спасут. Может, и в домике графини светло. Окна выходят на площадку перед зимней конюшней, и там дальше — сараи господина Калепа. Правее — те ворота, через которые въезжают автомобили и телеги. А для чистой публики — другие ворота, и они нам не нужны, хотя — как знать…
— Ночью тут только конюхи дежурят? — спросил Лабрюйер.
— Ночью тут может оказаться кто угодно. Я однажды влюбленную парочку спугнул. В самую решительную минуту. Общество верховой езды держит тут еще домики, где дамы и господа переодеваются и хранят вещи. Кроме того, тут же живет берейтор Кречинский, настоящий конский безумец, жить не может без аромата конюшни. И при конюшнях есть какие-то халупы, где обитают молодые конюхи — чтобы не снимать жилье в Зассенхофе, не тратить зря деньги и время на дорогу. Тут целое государство в государстве. А вот — сарай, где стоят препятствия. Сейчас, пока на ипподроме летное поле, соревнований по паркуру не устраивают, и все эти барьеры и бревна стащили в сарай. Целее будут.