Произнеся эти слова, она точно очнулась от транса и, подняв голову, увидела искаженное болью, застывшее лицо Феликса. Она дошла до конца и была готова начать всю сцену сначала, уже совсем по-другому. Но было поздно. Феликс не так понял ее слова. Она хотела только сказать ему все, показать все до последних трудностей, а потом просить его, чтобы он одним махом их все разрешил. Но ситуация, которую она с излишней правдивостью ему описала, оказалась ему не по зубам. Если б только он сразу, как вошел, обнял ее, поцеловал, хотя бы коснулся ее или если бы в конце просто на нее наорал, она бы, наверно, уступила. Если бы она не произнесла этих последних слов, которых он уже не выдержал, все могло бы быть по-другому. Но разве она не поступила в точности так, как решила заранее? И разве, зная его, она могла ждать иной реакции? Тут уж дело не в "мотивах". Никаких мотивов у нее не было. Вся жизнь ее этого потребовала. У каждого из них своя судьба.
То, что она сделала, словно было вычерчено на разных и несочетаемых картах, так что иногда ей казалось, что должны одновременно существовать разные линии или разные уровни поведения, а иногда - что содеянное ею есть просто еще одна непонятность. Она ведь убедила, или почти убедила, себя в том, что ее долг - держаться за Рэндла; однако самой этой идее, вопреки ее собственным доводам, хоть они постоянно были при ней, недоставало ясности. По-настоящему-то она не верила, что Рэндл вернется, и не верила, что своими поступками еще может повлиять на него в ту или иную сторону. Ее верность не будет для него обузой, неверность не принесет ему облегчения. Обрубить концы - это относилось только к ней самой: речь шла только о ее свободе. Рэндл свою уже обрел, не дожидаясь ее разрешения. Так почему же она не обрубила концы? В нужную минуту какой-то услужливый дух даже дал ей почувствовать опьянение свободой. Но она его прогнала.
Волей-неволей она возвращалась к мысли о святости брака, на которой так настаивал Дуглас в их памятном разговоре.
Мысль эта и теперь ее не оставляла, но утратила всякую силу. Она превратилась в тяжелый комок, в котором, как его ни поворачивай, не обнаружишь определенной формы. Этого вопроса Энн просто не додумала, а не додумала потому, что, видимо, чувствовала, как это несущественно для ее решения. Не то чтобы раньше она усматривала тут веление долга, которое теперь, когда ее бедное сердце отдано другому, стало пустым звуком. Эту понятную боль ей было бы легче нести. Она подозревала, что вообще не руководствовалась велением долга.
Тогда она пыталась представить себе, что ее поведение было продиктовано чувством, желанием, волей, стремящейся, хоть и окольными путями, к своей счастливой цели, но и в этом свете она тоже не понимала своих поступков. Выходило, что она отказалась от бесконечно дорогого и нужного ей Феликса просто из идиотской неспособности взять то, что хочется. Или ею действительно руководило какое-то другое, более сильное чувство, какое-то безумное, почти извращенное тяготение к Рэндлу? Может быть, в какую-то минуту она почувствовала, что не в силах пережить разрыв с Рэндлом, словно забыв, что в том-то и весь ужас, что разрыв уже совершился; и неистовое чувство, оказавшееся, может быть, роковым для Феликса, представлялось ей куда более похожим на колдовское наваждение, чем на небесную любовь, рекомендованную Дугласом Своном. Небесная любовь в этой ситуации вообще как будто не присутствовала, разве что уж очень искусно загримированная.
Возможно, что ключ к разгадке - Миранда, но разве она поступила так по наущению Миранды или ради Миранды? Дочь в нескольких простых словах напомнила ей о ее долге, но в ту минуту это напоминание вызвало у нее только досаду. И все же Миранда все в ней перевернула. Слова ее безошибочно попадали в цель. И не будь Миранды, не прорвалась бы в ней эта злополучная жалость к Рэндлу. Может быть, даже вопль: "Я не хочу быть падчерицей!" - подействовал на нее сильнее, чем она думала. Ясно, что девочка и сама сейчас в расстройстве чувств. Энн была до крайности удивлена, даже напугана, узнав от Нэнси Боушот, что Миранда перебила своих кукол. Но после того знаменательного разговора дочь как будто еще больше от нее отдалилась, и избиение кукол осталось для нее чем-то варварским, пугающим и необъясненным. Энн всей душой стремилась помочь своей дочке, но не умела. Она с грустью ловила себя на ощущении, что присутствие Миранды в доме таит в себе угрозу, что от нее исходят какие-то странные лучи, и если решение ее было принято "из-за Миранды", то в конечном счете она все же не понимала почему.
Своих поступков она не понимала. Но боль, порожденная ими, боль утраты была огромна и жила как бы отдельно от всего остального. Слух Энн неотступно дразнила музыка счастья, долетавшая из недосягаемой дали. Улавливая в этих звуках всю красоту и прелесть любви, она порою чувствовала, что сама же непростительно ее предала, и то, от чего она отреклась, не давало ей покоя, окружало золотым ореолом воспоминания о Феликсе. Порой она ощущала себя жертвой какой-то злокозненной неопределенности, человеком, допустившим в своих жизненных расчетах грубейшую ошибку. Она оправдывалась - не была к такому подготовлена. Отвечала себе - зря, времени было достаточно. И это возвращало ее к сомнениям в том, правильно ли она поступила.
Феликс ей написал. Написал такое спокойное, доброжелательное, благородное письмо, что у нее мелькнула мысль - а может быть, он испытал облегчение. Может быть, он рад, что попробовал - не вышло и теперь можно с легким сердцем переключиться на другое. Но нет, в это не верилось. Благородство - часть его натуры, за это она его и любила, из-за этого, может быть, и потеряла его. Вспоминались его слова: "Я стал для вас невидимым". Увы, да, он тоже из породы невидимых. Его письмо она вскрывала, вся дрожа, с безрассудной надеждой, что, поразмыслив, он не принял ее отказа, что он будет настаивать. Потом прочла его безропотное, уважительное послание и тут же сожгла. Она уже не помнила точно, в каких выражениях оно было составлено, и не старалась вспомнить. Так ли уж страстно Феликс ее желал? Этого она никогда не узнает. Но Феликс выживет несомненно.
Энн шла по тропинке между кустами французских роз, сапоги ее путались в высокой мокрой траве, которую уже опять пора было косить. Наметанным глазом она отмечала, какие бутоны раскроются через три дня, к конкурсу на лучший букет. Пожалуй, даже хорошо, что Клер в этом году не будет участвовать в конкурсе - никак она не примирится с тем, что не получает призов. Дойдя до костра, Энн поставила ведро на землю. Большая куча из веток и травы возвышалась в нижнем углу питомника, а дальше, за проволочной изгородью, поля отлого спускались к болоту. Где-то блеяли в загоне овцы. Низкое небо посветлело, стало водянисто-серым, в колокольню деревни Брензетт уперся кусок радуги. Вдали над морем тучи были темные и висела завеса дождя. Но питомник светился.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});