пути, не торопится отдавать его сидящему рядом товарищу.
— Недужится ему нынче, — пояснил новгородец, — Не может грести. А вот с мечом он у нас прыткий. Впору поучиться!
Не отличавшийся ни статью, ни ростом товарищ Тальца выглядел настоящим заморышем. Потому в разговоры о его боевых достоинствах верилось с трудом.
— Давно он у вас? — поинтересовался Анастасий у дядьки Нежиловца.
— В Мокшанском краю прибился, — ответил старик. — Малик его беспамятного в кустарнике на берегу Итиля нашел. Неведомо откуда он пришел, но жилось ему там, вероятно, несладко. Костяшки пальцев сбиты, морда вся опухла от побоев: шрамы вон до сих пор никак не сойдут. По этим шрамам мы его Меченным зовем, Муравушка Найденом кличет, а как его нареченное имя, он нам так его и не открыл. То ли от рождения немой, то ли от пережитого дар речи потерял, но голоса его мы так и не слыхали. Думали кашу приставить варить, а он в Обран Оше как меч в руки взял, таким молодцом себя показал, всякому бы так. Все до Мстиславича добраться пытался. А вот гребец из него и в самом деле никакой, да и Муравушка не велела: говорит, хвороба какая-то в брюхе.
— Найденушка, голубчик, не поможешь? — Феофания, которая, по своему обыкновению, копошилась с какими-то делами в своей каморке, дабы не путаться под ногами у мужей, забрала новичка с собой.
Когда заморыш, странно ссутулившись и скособочившись, проходил мимо Анастасия, лекарь еще раз внимательно глянул на него. Хотя спутанная светлая и густая копна непослушных волос почти закрывала обезображенное страшными побоями до неузнаваемости безбородое лицо, критянину бросился в глаза особо приметный рубец, проходивший через всю правую щеку от брови до подбородка. Анастасия охватило смутное ощущение, что эту страшную рваную рану, полученную в неравном бою, он не только недавно видел, но и зашивал.
Нет, таких совпадений просто не бывает, да и как могла отчаянная поляница провести столько времени неузнанная на новгородской ладье, да еще бок о бок с Инваром. Да и руки Ратьшиных головорезов, он точно помнил, не оставили на ее лице таких жутких следов.
Дав себе зарок повнимательнее приглядеться к этому Найдену, или как там его на самом деле звали, Анастасий принял весло у Тальца. Пусть Дионисий думает и говорит, что ему заблагорассудится, а гридню за товарища не стоит страдать.
Как и планировали, путь до Печенежских гор прошли за день с небольшим. После беглого осмотра места стоянки купцов, отправились дальше. Пребывавший с начала путешествия в дурном расположении духа дядька Нежиловец заметно повеселел:
— Почему же ты сразу, растяпа, не сказал, что это не боевая ладья, а насад, или кнар, — напустился он на Торопа, внимательно осмотрев след, оставленный преследуемым судном на песке. — Да еще нагруженный по самую мачту! И чему только тебя твой наставник учит? Эту посудину мы в два счета догоним!
— А может, это и вправду купцы? — забеспокоился Дионисий.
— Или люди, которые хотят, чтобы их таковыми считали, — недобро осклабился в ответ Анастасий.
Осмотр покинутого лагеря придал ему уверенности в том, что они напали на верный след: он узнал отметины от измерительных приборов Звездочета, которому во время их совместного пути не раз помогал наблюдать за светилами, а также нашел обрывок пергамента с пометками на иврите.
Итак, Гершом сделал свой выбор, и этим выбором все-таки стал Итиль. Интересно, что ему посулили: египетскую Книгу Мертвых, бесследно исчезнувшую «Комедию» Аристотеля? Быть не может, чтобы Звездочет отправился в этот долгий и опасный путь только для того, чтобы помочь единоверцам. Ибо людей он искренне презирал, предпочитая им книги, и даже среди своих соплеменников выглядел гордецом и чужаком. Во время штурма армией императора Тай-цзу монастыря в окрестностях Бяня, когда сильнейший пороховой заряд разрушил часть стены, вызвав пожар, Звездочет вслед за Анастасием бросился в огонь, но не для того, чтобы вывести оттуда людей, а затем, чтобы спасти несколько рукописей. Позже, когда Анастасий обрабатывал его и свои ожоги, Гершом не без превосходства похвалялся: его сокровища остались с ним, а двоих мальчишек-послушников, которых на руках вынес критянин, едва те отдышались, солдаты Тай-цзу заковали в цепи вместе с другими пленными.
— И после всего этого, — недобро усмехался Гершом, указывая на картину разрушений, — ты еще смеешь утверждать, что люди достойны любви?
— Бог есть любовь, а человек — образ Божий! — возразил ему Анастасий.
— Так ли это? — насмешливо прищурился Звездочет, поправляя рыжие вихры над опаленными бровями. — Я не первый год живу среди людей и чаще всего вижу в их обличьи и помыслах свиное рыло и козлиные копыта Родоначальника Зла. При помощи этого порошка люди могли бы рвать горы, добывая полезные руды, прокладывать дороги, строить мосты, но вместо этого они предпочитают убивать, ибо такова их природа! Селитра, сера, уголь!
Он покачал кудлатой головой.
— Как просто и как гениально! Предвижу, этому составу уготовано великое будущее!
— Поклянись, что никому не раскроешь его секрет! — едва не с оружием в руках приступил к нему критянин.
В те дни, очарованный обширностью познаний и прозорливым умом Звездочета, он считал Гершома едва ли не другом.
— Да хоть Семисвечником и Торой, — с готовностью согласился тот. — Я ненавижу огонь и любые легковоспламеняющиеся составы. Одна опрокинутая лампада способна уничтожить больше сокровищ, нежели орды дикарей.
Что ж, в тот раз Гершом не нарушил клятву. Даже когда единоверцы хазары обратились к нему с просьбой о помощи. Он, правда, без труда нашел способ ее обойти, доверительно сообщив Булан бею, покидая Хорезм, что его спутник ромей тоже побывал в Аль Син, несомненно кое-что разведал, и если его хорошенько расспросить…
Анастасий, лежавший без сна на своем месте между скамей новгородской ладьи, болезненно поморщился. Рубцы от веревок и оков на руках и щиколотках, так же, как и следы от свежих и прошлогодних побоев, налились болью, и огнем заполыхал след на руке — лихая память чрезмерного усердия злой поляницы. Тогда, в кутерьме подготовки к побегу, и в последующие дни он не уделил ране должного внимания, потому она затянулась кое-как и частенько, особенно по ночам, его беспокоила.
Критянин убедил свое тело не поднимать бунта и перевернулся на другой бок, в который раз пытаясь заснуть. Он уже начал ощущать приятную расслабленность во всем теле, предвестницу благодатного сна, когда на палубе раздались знакомые легкие шаги. Даже бремя, которое она носила под сердцем, не могло изменить походку сестры. Феофания была не одна, и, судя по поступи, человек, ее сопровождавший, либо еще не вошел в пору мужества, либо вовсе