панихиду, значит, хоронить будут не раньше вторника, чтобы в понедельник люди смогли попрощаться, а завтра только суббота, два дня нерабочих, так что если и вы захотите попрощаться с Олегом, то можете поехать в Стекловский институт в понедельник после десяти утра.
Должно быть, она уже в сотый раз произносила сегодня эту тираду, в которой в результате многократных повторений не осталось ни одного лишнего слова. После такой информации мне, по идее, следовало поблагодарить за информацию и положить трубку. Вместо этого я сказал:
— Извините, Лена, как ваше отчество, а то неудобно разговаривать…
— Геннадиевна, — сказала она с недоумением в голосе: зачем, мол, вам это понадобилось?
— Елена Геннадиевна, — продолжал я. — Вопрос, возможно, покажется вам странным… или нетактичным… но я хочу спросить: кто вы по специальности?
— Социолог, а почему вас это интересует?
Мимо. Зачем нужен был Парицкому социолог? Абсолютно не нужен. Разве что для последующей обработки результатов наблюдений за обществом, но до этого было так далеко, когда он подошел к девушке на улице… Предлагая ей стать женой, Олег Николаевич не мог знать, кто она по профессии. Должно быть что-то другое…
— Видите ли, Елена Геннадиевна, — сказал я, — мы с Олегом Николаевичем много разговаривали… О его работе, в частности. Я имею в виду: о проблеме выбора с точки зрения теории простых чисел.
Я сделал паузу, чтобы понять по реакции, знала ли хоть что-нибудь об этой теории бывшая жена Парицкого. Социологу Олег Николаевич мог и не говорить того, что она могла не понять или понять превратно.
— Вот как? — спросила она неожиданно напряженным тоном. — Он вам об этом рассказывал?
Значит, знает. Уже легче.
— Да… И я подумал… Извините, что задаю вопрос в такое время…
— Сейчас еще не поздно, — сказала Елена Геннадиевна, — только десятый час.
— Нет, я не это время имел в виду…
— Да, я поняла… Продолжайте.
— Если вы знали, чем он занимался в последнее время…
— Не только в последнее, — прервала она меня. — Всю жизнь. Знала, конечно.
— То у него должен был быть знакомый биолог…
— Ах, вот оно что! — сказала она с явно слышимым облегчением в голосе. — Да, конечно. Не знакомый, а знакомая. Женя Буданова. Хотите с ней поговорить?
— Да, если это…
— Пожалуйста. Запишите номер ее мобильного…
Я записал номер на листке бумаги и спросил:
— Как ее звать? Не могу же я…
— Евгения Ниловна. Можете звонить ей прямо сейчас, она поздно ложится.
— Она не…
— Она не замужем, если вы это хотели знать.
Я хотел знать вовсе не это, но не стал спорить, а вежливо попрощался. Наверно, я мог узнать все, что мне было нужно, и у самой Елены Геннадиевны, если она, по ее же словам, была в курсе того, чем занимался ее бывший муж, но мне почему-то совершенно не хотелось продолжать разговор: не нравился ее тон, не нравилось ее отношение к погибшему (никакое, если честно), и голос ее нового мужа, кем бы он ей ни приходился на самом деле, мне тоже не понравился. Не люблю красивых мужских голосов, есть в них что-то искусственное, не настоящее. Петь нужно красивым голосом, а разговаривать — обычным. Жизнь все-таки не опера.
Время было действительно не такое уж позднее, и я набрал продиктованный Еленой Геннадиевной номер.
— Здравствуйте, Петр Романович, — произнес мягкий женский голос, низкий, но не прокуренный, как это обычно в таких случаях бывает, а такой, каким могла бы петь россиниевская Золушка, я как-то слышал эту партию в исполнении Зары Долухановой, и у меня почему-то в сознании отложилось, что в жизни оперная Золушка должна была разговаривать именно таким низким, печальным, обнимающим слух голосом. И не нужно ловить меня на противоречии: мол, сам сказал, что опера и жизнь — не одно и то же. Конечно, не одно, если говорить о мужских голосах. Женские — иное дело. Совсем иное, и я не стану объяснять, в чем разница, если вы ее сами не понимаете.
Впрочем, меня не голос удивил, а обращение.
— Вы меня знаете? — спросил я довольно глупо вместо того, чтобы хотя бы поздороваться.
— Олег рассказывал мне о ваших встречах и дал номер вашего телефона на тот случай, если… В общем, на всякий случай. Судя по тому, что вы мне звоните, вы много думали сейчас об Олеге и о его…
Она замолчала и, по-моему, тихо всхлипнула, но это могли быть и помехи в эфире.
Парицкий никогда не говорил мне об этой женщине. Почему? Она должна была играть очень важную роль в его системе ценностей. Или, может быть, не она сама, а только ее профессия, и тогда действительно можно было понять, почему Олег Николаевич ни словом о Будановой не обмолвился.
— Я… — пожалуй, мне нужно было лучше подготовиться к разговору, а не мекать, придумывая на ходу необходимую фразу. — Мне хотелось бы поговорить с вами об Олеге Николаевиче. Если у вас есть свободное время…
— Приезжайте, — просто сказала она. — Если хотите — прямо сейчас.
Я растерялся. Ехать на ночь глядя в Питер? Да я только до Финского вокзала доберусь хорошо если к полуночи, а дальше-то что? Уж не предлагает ли она мне заночевать у нее?
— Я вообще-то живу в…
— Знаю. А я в Репино, вы можете быть у меня через полчаса, если успеете на автобус, выходящий в четверть одиннадцатого. А обратно на последний — в одиннадцать сорок пять.
Вот оно что. Репино, надо же! Наверняка Парицкий уже пользовался этими поздними рейсами. Интересно, какие между ними все-таки были отношения. И ведь он мне ни разу…
А почему он должен был мне об этом рассказывать?
— Хорошо, — сказал я. — Так и сделаю. А ваш адрес…
На автобус я успел, когда водитель уже закрывал двери.
* * *
Я ожидал увидеть женщину лет тридцати пяти — того же возраста, что и Парицкий, — а дверь мне открыла старушка-божий одуванчик, и я, растерявшись, спросил:
— Могу я видеть Евгению Ниловну?
— Проходите, Петр Романович, — пригласила старушка знакомым голосом, и я смутился так, что не смог переступить порога, стоял на лестничной площадке, а хозяйка повернулась ко мне спиной и направилась в глубину квартиры, полагая, что я, конечно, иду за ней. Должно быть, со слухом у нее были проблемы или…
— Петр Романович, — сказала она, не оборачиваясь, — что же вы там стоите? Проходите в комнату. Пальто — на вешалку, пожалуйста. Тапочки под вешалкой, поухаживайте за собой сами, а я пока приготовлю чай.
Я поухаживал. Когда минуты через три я вошел из прихожей в большую комнату, обставленную старой, шестидесятых годов, как мне подсказывала память, болгарской мебелью, на круглом столе, покрытом цветастой клеенкой, уже стояли на