Короче, засада. Кобзец.
А санитар Васян, кстати, так и не проснулся. Железный парень.
Обратно до заправки было пилить — два червонца с хвостом. Застряла «буханка-таблетка» мертво. К тому ж Спиря так наломался, что поясницу «прострелило». Дело знакомое: люмбаго по-ученому. Заглотил он сразу две таблетки баралгина из своего НЗ, послал на станцию SOS, заполз в фургон, крича от боли, согнал санитара с носилок…
«Что за х…ня?» — в полной растерянности думал он. Примерно о том же думал, о чем и клиентка, до которой он так и не доехал.
17
«…Теперь о главном. О том, ради чего Вы явились ко мне, жестоко унижая нас обоих. Я обещал, что подумаю — и вот мой ответ.
Я помогу Вам с акциями, хоть это и решительно противоречит моим принципам. Природная хитрость подсказала Вам хлопотать не только за себя, но и за дочь, а Вы, конечно же, знаете мое отношение к детям. То, о чем Вы просите, называется инсайдерской информацией. И помыслить не мог, что паду так низко, но, как выяснилось, я на все готов, лишь бы вырвать Вас из своего сердца!
Так что скупайте ваучеры, мадам. А потом, когда вы удовлетворитесь… какое мерзкое слово… потом, надеюсь, никогда боле мы с вами не свидимся.
Потому что в Вас нет жизни…»
18
Ах, вот оно что! Вот, значит, откуда у матери сундук с газпромовскими дивидендами!
Машенька прервала чтение. Отчего-то она запыхалась — как после бега.
Получается, дата на конверте — не ошибка? И письмо, что же, действительно отправлено 15 лет назад? Как раз тогда в разгаре была приватизация… а мать, помнится, и вправду покупала ваучеры. Не чемоданами, конечно, и не вагонами, как некоторые… Большинство вкладывало их в пузыри вроде МММ-Инвест. Или меняло на бутылку «Рояля» (по курсу один к одному). Последние — не прогадали, «Рояль» был максимально надежен… мать, кстати, не гнушалась никакими продавцами: хотите пузырь со спиртом? получите! И вот, именно сегодня, ТАКОЕ письмо нашло своего адресата.
Спятишь от совпадений.
Дочь, внутренне сжавшись, посмотрела на тело. Глюки прогрессировали: казалось, мертвое лицо не просто возвращает себе форму, но словно бы разглаживается.
Машенька перекрестилась. Занесла руку, чтобы — не притрагиваясь, — перекрестить усопшую… и побоялась.
19
«…Жизнь Ваша — это ничтожно малая величина.
Открытый, оголенный нигилизм, которым Вы пропитаны, лишает смысла буквально всё. Вами отринуты такие человеческие достоинства, как честь, гордость, духовность, сердечность. Боже мой, во что Вы превратились! Скажите на милость, откуда появились в вашем лексиконе словечки вроде „полюбовника“, „постели“, „переспать“? И эта грязь исходит из уст, к которым я, по Вашему милостивому разрешению, прикасался! — с замиранием сердца, с трепетным волнением… Я Вам напомнил о том, каким глубоким и проникновенным было мое чувство, когда Вы позволяли мне Вас обнимать и целовать. И каков был Ваш ответ?
„Подумаешь! — сказали Вы. — Поцелуи для женщины, дорогуша, ничего не значат“.
Страшные слова.
У Вас не хватило элементарного такта пощадить ту полнозвучную наполненность, которую я к Вам питал.
Когда чувства спят — это и есть небытие. ПРОСНИТЕСЬ ЖЕ!..»
20
— Все, хватит, — сказала Машенька. — Невозможно это выносить.
Она резко встала.
На часах было полпервого ночи.
— Дурью маюсь, — подытожила она, сложила листики и осторожно — пальчиками — подсунула их матери под руки.
Перешла к себе и легла на диван, свернувшись клубком. Позвала: «Сима, Сима!» Кошка где-то пряталась — не появилась и не отозвалась. Надо бы поспать, подумала Машенька безнадежно. Свет… забыла выключить свет…
Закрыла глаза.
И в то же мгновение — ее словно подбросило. Она села, вжимаясь спиною в стену, озираясь, прижимая к себе колени руками.
По комнате кто-то ходил. Никого кроме нее не было и быть не могло, но ведь ходил же! Остановился… да, звуки шагов стихли… только сердце оглушительно колотится… и тут началось совсем уж дикое. Кто-то шлепнул по кромке дивана — сочно, размашисто, от души. И еще, и еще, и еще… Шлепки двигались по периметру постели, не переходя некую невидимую границу: по левому краю до конца дивана, затем в ногах, затем по правому краю. Дойдя до самой стены (уже справа), невидимый шутник угомонился.
Угомонился ли?
Машенька сидела, не в силах шевельнуться. Эти удары по ее кровати оказались страшнее, куда страшнее давешних ударов о стену; наверное, потому что были ближе — совсем рядом…
Она (как будто) о чем-то думала. О чем — не понимала. О матери, о письме, о кошке. Почему-то — об университете. Вихрь мыслей! Посмотрела на часы и обнаружила, что с того момента, как она прекратила чтение, прошло чуть больше минуты. Так и должно быть, вспомнила она. Их учили. Психолог она, пусть и будущий, или кто? Известное дело — в ситуации стресса время течет по своим законам. Особенно, когда случается что-то плохое, когда все плохо…
Был у них, например, такой тренинг. Двоим незнакомым людям давалось 10 минут, чтобы они узнали друг о друге как можно больше. Один в течение пяти минут брал интервью у второго, а затем второй расспрашивал первого. Затем первому давалась минута, чтобы он рассказал в группе то, что узнал о собеседнике. То же самое в течение следующей минуты проделывал и второй. Если не уложился, тебе говорили «стоп», обрывая рассказ на середине слова. Бывало наоборот: тебе кажется, что ты долго-долго рассказываешь, и уже говорить нечего, а время никак не кончается. В этих случаях люди признавались, что никогда не думали, что минута — так долго… К чему все это? К тому, что минута — и вправду очень много…
Машенька осторожно подползла к краю, свесилась и осмотрела пол возле дивана. Что я делаю, чуть не засмеялась она. Ищу следы копыт, что ли?
Она почти успокоилась. Только мысли никак не желали притормаживать.
Как теперь заснуть? Удастся ли ей здесь вообще когда-нибудь заснуть?
Ответом был громкий стук, пришедший из недр квартиры. И страх естественным образом сменился яростью. Машенька выскочила в коридор, заметалась между комнатами. Створка шкафа в маминой спальне была распахнута, «гробовой комплект», который она безуспешно собирала, вывален на пол. Взъерошенная Сима, выгибая спину, пятилась к тумбочке…
Из створки торчал ключ. Машенька его дважды провернула, когда закрывала шкаф два часа назад, — никаких сомнений, ни малейших. Значит, отнюдь не кошка здесь озорничала.
Она ворвалась в большую комнату и прорыдала:
— Что ты от меня хочешь?!
К кому обращалась — сама не знала. Заколотила кулаками по своим бедрам. Это была истерика.
И вдруг — поняла, чего от нее ждут…
21
Вытаскивая письмо из-под рук, покоящихся на животе матери, Машенька случайно коснулась ее пальцев…
Не поверила себе. Почудилось? Специально потрогала, чтобы убедиться; и убедилась — рука у трупа потеплела. А где же, это… как там его называют… трупное окоченение? Дотронулась до шеи, — и отдернулась. Галлюцинирую, обреченно подумала она. Теряю остатки разума.
И тут же осознала, что давно не чувствует неприятного запаха. Обоняние свыклось, притерпелось? Но как можно не замечать запаха тлена, если он с каждым часом усиливается! Или… не усиливается? Пропадает?
И лицо мамино полностью утратило пугающий пергаментный цвет. По лицу разливалась смертельная бледность, как у тяжело больного человека… пока еще живого человека…
Глаза умершей будто бы приоткрывались, исподтишка наблюдая за Машенькой. Наваждение. Глаза были закрыты, никаких сомнений! — закрыты навсегда, — однако это было слишком, слишком… Женщина сжала виски ладонями.
— Оставьте меня в покое! Вы хотите, чтобы я читала вам вслух? Тогда не сводите меня с ума! Вон из моей головы!..
22
«…Мы оказались на разных позициях и с разными впечатлениями, приобретенными за годы разлуки. Чем старше мы делаемся, тем больше нам предоставляется возможностей оценивать поступки и поведение людей с точки зрения своего опыта и знаний. С годами человек становится мудрее. К сожалению, Неонила Ивановна, я не нашел в Вас мудрого просветления. Духовность не окрасила Вашу жизнь. Вот пример: Вы даже не спросили меня, что я читаю, какие книги, каких авторов? Вы заметили, как много у меня книг, — и только. Я отношу это к духовной нищете и эстетической неразвитости. А ведь вкус к жизни на закате должен быть таким же, как на заре.
И еще!..»