Затем поехали смотреть лагерь батальона. Везде порядок, все по линейке, посыпано, покрашено, побелено, выкорчевано или окончательно вырублено под самый корень. Вечно неряшливые бойцы засунуты в самый дальний дот.
Остальные или не попадаются начальству на глаза, или имеют «вид лихой и придурковатый».
Ненашев накануне специально скорчил перед строем соответствующую рожу, вызывая у батальона слезы и колики в животе. Как можно выжить в армии без чувства юмора, Панов не представлял. Теперь высокая комиссия удивлялась, насколько им рады. Личный состав, вспоминая вечернее построение, скрывая смешки, излучал улыбки.
Начальник штаба батальона неожиданно оценил гениальность мысли командира, поставившего лагерь рядом с саперами. Контраст очень усилил положительное впечатление.
Наглядной агитации хоть и немного, но выполнены плакаты на недосягаемом уровне, чему теперь порадовался Печиженко. Чего только стоят лозунги, выполненные большими буквами на кумаче. Рекомендованные здесь и те, висевшие до перестройки в каждой ротной ленинской комнате, бьющие прямо в сердце и зовущие на подвиг «Решения XVIII съезда в жизнь!» и «Слава ВКП(б)!». При виде их Пазырев поморщился: комбат немного перегибает, но в целом верно.
Баня привела полкового комиссара в полный восторг. Вот как надо решать проблемы!
Столовая и медпункт батальона вызвали редкие замечания, но в целом понравились. Повариха приготовила обед и испарилась, понимая и торжественность момента, и не желая подвести капитана.
Ненашев слышал восторженные возгласы и грустно улыбался. Жаль вложенного труда в столь великолепную цель для немецкой артиллерии[449]. Но сделал все правильно и для людей. Мерзости, описанной Астафьевым в его «Проклятых и убитых» он допустить не должен.
То, что, не поднимая пыли, батальон прошел по маленькому плацу, заранее политому водой, открывая рот на рекомендованную бойцам ширину приклада, генерал тоже оценил. И песню проорали бодрую «Дальневосточная, опора прочная, Союз растет, растет, непобедим…».
«Эх, зря Иволгин ее выбрал», — подумал Панов. Вот возьмут «историки» запишут его часть батальоном из Владивостока, приехавшим с превентивной клизмой[450].
Несмотря на образцовый порядок, строевая выучка бойцов, мягко говоря, хромала. Это вслух отметил и сам Ненашев, пообещав за следующие десять дней подтянуть личный состав. Говорил он искренне, поскольку отрабатывались лишь особые строевые приемы: смена боевого порядка в поле.
Разумеется, дальше следовал гвоздь программы! Фуршет в отдельной палатке.
«Поляна» накрыта неплохая. Нет, внешне изысков не наблюдалось. Домашняя колбаса, сало, картошка, зеленый лук, хлеб. Классика любого застолья – соленые огурцы. И пара курочек, приготовленных по любимому рецепту Панова белорусской поварихой. К выставленной водке Ненашев добавил графин домашней клюквенной настойки и подаренный немцем французский коньяк.
В неформальной обстановке, на правах хозяина Максим, запустил конвейер, традиционно подняв первый бокал «за товарища Сталина» и по-простому закусив благородный напиток огурчиком.
Даже Пазырев не отказался, увидев французскую этикетку на бутылке. Капитан поймал задумчивый и мудрый взгляд Реуты. Мыслей полковника читать он не умел, а тот все прикидывал – скоро ли Ненашев займет его место.
А подвыпивший и раскрасневшийся Печиженко долго выговаривал Максиму:
— Учиться тебе надо, хлопец… Ты на нас с генералом не смотри. Ну, могу я, допустим, в атаку бойцов повести! И даже дивизией командовать смогу, но как долго? Вижу, как армия меняется, и что же будет через год, два, пять лет? Если честно, такие, как я должны уйти, или станем тормозом.
«В академию? К двоечникам, что ли», — Панов неожиданно для себя фыркнул, вспоминая, как начальник Академии имени Фрунзе недавно испрашивал право отчислять слушателей по неуспеваемости и перейти в 41-м году на качественный отбор[451]. «Нет, профессором», — комбат иронично скривил губы.
— Ты, иначе, выше капитана не поднимешься, — не понял реакцию полковой комиссар.
— Поднимется, — как-то загадочно усмехнулся Пазырев.
Перед самым завершением мероприятия комбат «неожиданно» вспомнил о переезде штаба. Запыхавшийся Суворов быстро принес бумаги. Каждый генерал должен уметь расписаться в бумагах в месте, где ему укажут, а полковник – сам найти строчку.
Формально получено разрешение на «внезапную» учебную боевую тревогу в ночь с субботы на воскресенье, а на самом деле…
Много чего интересного можно сделать с документом, где на последнем листе красуется затейливая подпись и легко ставится печать штаба укрепрайона.
С одной стороны комбат был доволен, сотворив немыслимое. Нет, на рекорд в семь дней он не претендовал. Как и на желанный бы здесь результат шестидневной войны. Но время ушло не коту под хвост[452].
Уметь надо! Ненашев полностью выполнил, и даже в чем-то перевыполнил полугодовой план боевой подготовки округа. Два часа в месяц[453], отведенные для изучения иностранных армий превратились в ежедневный кошмар лейтенантов. Бывший полковник не сорвал ни одного занятия.
А еще – постоянное внушение красноармейцам: мы защищаем не только первое пролетарское государство, но и социалистическое отечество. Драться станем за жен, сестер, матерей, да и за самих себя. Враг на Западе не знает пощады, ему нужна только земля.
На тактических занятиях и учениях батальон просто жил, а особая команда обеспечивала сносный быт и в палатках. Но к концу дня люди валились с ног от усталости.
С другой стороны, дерни их с этих позиций, многие станут чуть более грамотными бойцами. Все пока свелось к подготовке разового боя на досконально знакомой местности.
За настроением во взводах и ротах комбат следил особо. Каждое утро начиналось с доклада, кто что сказал, ответил, что пели на вечерних посиделках.
Люди немного, но менялись.
Общий настрой, примерно, такой. Мы, конечно, бурчим, сомневаемся, спорим. Но верим – трудности временные, ради будущей счастливой жизни все преодолеем. Иногда звучало что-то привычное, про окопавшихся врагов, но не суть. Где еще услышишь спор, когда мы построим коммунизм. А вы как считаете, товарищ капитан?
Он улыбнулся, но ответа не дал. В коммунизм многие верили. Верили, что должно наступить время, когда навсегда исчезнет боль, зло, неправда, все некрасивое и низменное.
****
Как его все достало! Поехать бы к девушке, да нет – поет в ресторане.
Максим решил добить светлое время суток. Юго-западнее основных позиций, примерно километрах в двух, находилась высотка, метров на шесть возвышающаяся над местностью. Комбат хотел осмотреть ее снова и лично проверить, как хорошо туда вкопали небольшой деревянный сруб.
Ну, что же, совсем неплохо и незаметно. Из узкой щели в бинокль хорошо просматривались позиции батальона и лежащий за ними форт. Но лежать на голых бревнах неудобно. Матрас им принести, что ли? Да и рацию надо расположить удачнее и жестко закрепить.
Максим поднялся на высоту – размяться и посмотреть, куда дели антенну.
Внезапно у воды появилась конная группа немецких офицеров. Старший из них, дав шпоры коню, загнал его в Буг, и, заносчиво подняв голову, начал пристально его рассматривать[454].
Наглость «фрица» окончательно добила уставшего за день Ненашева.
Нежный и ранимый, после многих лет службы, характер отставного полковника взял верх над осторожностью. Максим одернул гимнастерку, собрал на лице любимую страшную рожу и понятным без перевода жестом, застенчиво продемонстрировал всаднику размер и глубину вставляемого фитиля.
— Товарищ капитан, вам лучше уйти – раздался тихий хихикающий голос невидимого пограничника.
Да, боец прав. До начала войны проявлять искренность – непозволительная роскошь, а как хотелось еще и встать на карачки, высоко подняв корму и хлопнуть себя по заду.
На другом берегу немецкие офицеры успокаивали взбешенного полковника. Каков наглец!
Глава двадцать третья или «красный карандаш» (19 июня 1941 года, четверг)
Зеркала в батальоне не нашлось.
Вернее, очень большого зеркала, где можно разглядеть себя целиком. На другие размеры заказ от комбата хапвзводу давно поступил, годились, в том числе, и крупные осколки. Но все куда-то девалось, а на вопросы Ненашев с сапером загадочно улыбались.
Вот так, внешний вид Иволгина мог оценить лишь взгляд со стороны. Желательно, чтобы смотрел комбат, способный попутно придать Алексею особый военный лоск. Водилась у начальника пара вещичек.
Ненашев внимательно осмотрел замполита.
Свежая прическа, форма с иголочки. Комбат чуть не закашлялся от резкого запаха одеколона «Шипр». Ох, комиссара точно не пустили бы к Сталину, тот предпочитал «Тройной», как единственный парфюм, не вызывавший у него аллергии. Вместо «нагана» — «Токарев» Максима, но не в новенькой, а потертой кобуре. Такие же и ремни. Взамен армейской «финки» — ночной трофей Ненашева.