Оказывается, собрался целый консилиум — профессор Фаизов, профессор Николаев и другие. Фаизов и Николаев наблюдали последнее время за здоровьем Абузара Гиреевича. Они удивились его появлению, начали было выговаривать ему, но он, нахмурив брови, отрезал:
— Пожалуйста, к больному, — и зашагал первым, развевая полами халата.
Гульшагида взяла его под руку.
— Отец, не торопитесь, пожалуйста, — шепнула она.
Николай Максимович, с усилием приподняв веки, взглянул на вошедших и снова закрыл глаза. Состояние больного было действительно угрожающее.
— Вы меня слышите, Николай Максимович? Я здесь, дорогой… Держитесь! — говорил Абузар Гиреевич, склоняясь над изголовьем.
Профессора выслушивали больного, коротко обменивались мнениями, пользуясь латынью. Потом зашли в кабинет дежурного врача.
— Как это ни печально, на мой взгляд, жить больному осталось не больше суток, — заключил профессор Фаизов. — Мы можем только облегчить последние его страдания.
К этому мнению присоединились и другие. Только Абузар Гиреевич, расхаживая по кабинету, не переставал возражать:
— Это сердце знакомо мне, оно многое вынесло, думаю, что перенесет и это испытание. Во всяком случае, ему нужно помочь не только лекарствами. Не оставлять его одиноким в борьбе за жизнь. Пусть он всегда чувствует около себя врача, человека… — И Абузар Гиреевич начал давать свои указания.
Коллеги отправились по домам, а профессор Тагиров, не слушая настойчивых советов Гульшагиды, остался в больнице. Вскоре он опять направился к больному.
Глаза Николая Максимовича были по-прежнему закрыты. Как будто не произошло никаких перемен к лучшему. Но профессор опытным взглядом всматривался в каждую черточку на лице больного. И увидел то, что не было доступно другим.
— Будет жить! — с какими-то особенными интонациями в голосе заключил он, повернулся и зашагал к выходу.
Но вдруг пошатнулся. Гульшагида успела подхватить его и сразу почувствовала, как он тяжелеет.
— Магира Хабировна! — громко позвала она.
Одновременно с Магирой-ханум подоспела и Диляфруз. Втроем они уложили его на пустую койку. Шприц, кислородная подушка — все необходимое было под руками. Но профессору ничего уже не было нужно. Он умер.
Эпилог
Абузар Гиреевич не смог осуществить свою мечту, ему не суждено было поехать в Чишму, по следам своей молодости. Но Гульшагида и Мансур не забыли о его не исполненном желании. Им как-то до сих пор не верилось, что его нет в живых. Вернулся ли с работы, соберутся ли все за столом, или придет какой-нибудь давний друг, — они словно ждут: вдруг откроется дверь кабинета и в столовую, улыбаясь из-под белых усов своей мягкой улыбкой, выйдет глава семьи… Бедняжка Фатихаттай чувствует себя как бы осиротевшей. Она часто забывается, ставит на стол для Абузара Гиреевича его маленькую чашечку с узорами, колет на мелкие кусочки сахар, чтобы можно было пить чай вприкуску. И книги в шкафах стоят в прежнем порядке, и на письменном столе лежит раскрытая книга, на ней — очки, рядом — красный карандаш, блокнот. Все как при жизни хозяина. После смерти мужа Мадина-ханум сильно сдала, почти ослепла. На операцию она не соглашается, говорит: «Жить осталось недолго, зачем лишние мучения».
В одно из воскресений Тагировых навестили Юматша и Диляфруз. На дворе стоял жгучий январский мороз — у обоих разгорелись щеки. Да, да, уже январь! Время не считается с людскими печалями и радостями, идет себе да идет.
— Зачем таскаете маленького в такой холод, еще простудите, — упрекнула гостей Гульшагида.
А сама довольна, что принесли ребенка: приоткрыла, посмотрела, осторожно поцеловала в лобик. Малыш даже не проснулся — тихо сопел, держа соску во рту. Гульшагида сама ждала ребенка, при виде маленького у нее потеплело на душе.
Долго они сидели за чаем, неторопливо беседовали о недавнем прошлом — разговор был связан с именем Абузара Гиреевича. Гульшагида принесла коробочку с белыми цветами, оставленную в подарок свекром, рассказала ее историю, поделилась своими планами: они с Мансуром собираются нынче летом съездить в Чишму.
— Почему одни? Почему нас не зовете? — сразу загорелся Юматша.
— Ну, Юматша, не набивайся, — остановила Диляфруз. — Не зовут, — значит, хотят одни поехать.
— Пустяки, поедем все вместе! — объявил Юматша категорическим тоном. — Считаю, что договорились! Организационную сторону беру на себя. Каюты первого класса обеспечу.
Гульшагида и Мансур обрадовались этому предложению, — как это им самим не пришло в голову! Вместе ведь интереснее, веселее.
Об уговоре не забыли. И в течение зимы и весной не раз возвращались к нему, уточняя детали… В один из чудесных летних дней на двух машинах они прикатили на пристань.
Набережная оживленно бурлила. Новый речной вокзал, почти весь из стекла, сиял на солнце. На рейде — не счесть больших и малых пароходов, катеров, речных трамвайчиков. В облаке водяной пыли мчится на подводных крыльях «ракета». Отходят от пристани двух-и трехпалубные дизельные суда. На смену им приходят новые.
В хорошем настроении отправляются в путешествие наши друзья. Зимой Гульшагида нелегко переносила беременность — волновалась, капризничала. Но теперь все позади. Она опять расцвела, похорошела. К ней вернулись и стройность фигуры, и розовый цвет лица.
А Диляфруз несколько похудела, глаза у нее стали как бы еще больше и еще ярче лучились.
Мужчины почти не изменились. А вот Гульчечек заметно подросла. Она впервые очутилась на пристани. Все здесь ново для нее, и она не уставала смотреть, расспрашивать.
Объявили посадку. Оставив спящих малышей в каютах, наши пассажиры вышли на палубу. Окна в двух смежных каютах оставили открытыми, чтобы слышно было, если заплачут дети. Гульчечек ни на шаг не отставала от взрослых.
Небо над Казанью затянулось сизыми облаками. Солнце спряталось, и день потускнел. Но горизонт и необозримая речная гладь оставались чистыми. Зеленые вершины гор были озарены невидимым солнцем.
Теплоход начал медленно отходить. Между тем облака все редели. Чем дальше удалялся речной пароход от берега, тем чище и солнечней становилось небо. Зеркально светилась широкая, как море, Волга; вода искрилась pi переливалась, ослепляя взор. Городская духота, пыль, чад остались далеко на берегу. Речной воздух чист и прозрачен, прохладный ветерок освежает лицо.
— Вот и выходим на просторы Волги! — торжественно произнес Юматша. — Если жить только в четырех стенах, мир начинает казаться тесным. А в действительности вон какой просторный этот мир! — Юматша широко раскинул руки. — Нет, вы только посмотрите, какая красота! Что Кавказ и Черное море, — для меня нет ничего красивей Волги!
— Ты словно захмелел, Юматша, — с легкой улыбкой заметила Диляфруз.
— Да, без вина опьянел, женушка! И тебе советую: не торопись быть премудрой старушкой. Всему свое время.
Справа проплывали темно-зеленые горы, слева, освещенная солнцем, все больше отдалялась Казань. Гульшагида и Мансур стояли рядом, прислонившись к поручням на палубе.
Вот Гульшагида выпрямилась, вгляделась из-под ладони в уходящий берег.
— Посмотрите-ка, вон и наша больница!
Они привыкли видеть больницу вблизи, только с фасада, наполовину затененного деревьями, и не представляли, как она выглядит издали. Теперь все четверо смотрели, не отрываясь. Солнце щедро изливало предвечерние лучи на это светло-желтое здание, и оно, будто воздушный корабль, парило над городом. Окна больницы, казалось, полыхали ярким пламенем.
Как радовался бы Абузар Гиреевич при виде этой картины! Радовался бы и рождению внука, и успехам невестки — недавно она сдала, кандидатский минимум.
Вот уже и стемнело. Теплоход поворачивал к Камскому устью — пожалуй, самому широкому месту на всей Средней Волге.
О борт плескались волны. Их неумолчный шум настраивает на раздумья… Сперва четверо друзей намеревались от начала до конца пройтись по следам молодости Абузара Гиреевича. Но потом маршрут показался им слишком длинным. Они остановятся только в Чишме. Поживут несколько дней. А дальше… Дальше их пути разминутся. Такова жизнь. Она непрерывно чертит новые и новью круги. Ведь у Гульшагиды и у Мансура, у Юматши и Диляфруз — у каждого есть своя Чишма. Для Гульшагиды, например, это Акъяр. Юматша мечтает о Башкирии.