– Я не знаю, как вас всех благодарить! Бедный мой друг! – Говоря это, она обхватила руками седую голову своего мужа и поцеловала его. – Все еще образуется, дорогой мой! Господь защитит нас, если на это будет Его благая воля.
Несчастный зарыдал. Его печаль была невыразима словами.
Мы поужинали все вместе и немного повеселели. Возможно, это было только физическое воздействие пищи на голодных людей – ведь ни один из нас не ел ничего с утра, – или же нас поддерживало чувство товарищества, но мы чувствовали себя увереннее и в завтрашний день смотрели не без надежды. Исполняя свое обещание, мы рассказали Мине все, что произошло. Она слушала спокойно, без всякого страха, и только когда говорили о том, какая опасность угрожала ее мужу, она снова побледнела. Когда мы дошли до того места, когда Харкер отважно бросился на графа, она крепко схватила мужа за руку, как будто защищая его от несчастья. Однако она ничего не сказала, пока мы не кончили нашего повествования и не остановились на нынешнем положении дел. Тогда, не выпуская руки своего мужа, она встала и заговорила.
Могу ли я описать вид этой добрейшей женщины, которая сияла всей красотой молодости, в то время как на лбу ее багровел алый шрам, о существовании которого она помнила все время и на который мы не могли взглянуть без зубовного скрежета, памятуя о том, откуда и как он появился. Ее исполненная любви доброта – и наша угрюмая ненависть, ее трогательная вера – и наши страхи и сомнения, – как описать их? И все мы знали, что, если верить законам, она была отринута Богом.
– Джонатан, – сказала она, и слово это звучало музыкой в ее устах, столько она вложила в него любви и нежности, – Джонатан и все вы, верные мои друзья, я знаю, что вы должны бороться, – что вы должны «его» уничтожить так же, как вы уничтожили ту – чужую – Люси, чтобы настоящая Люси потом перестала страдать. Но это не ненависть. Та бедная душа, которая является виновником этого несчастья, достойна сама величайшего сожаления. Подумайте, как она обрадуется, если ее худшая половина будет уничтожена, чтобы лучшая половина достигла бессмертия. Вы должны испытать жалость и к графу, хотя это чувство не должно вас удержать от его уничтожения.
Пока она говорила, я наблюдал за тем, как мрачнело и напрягалось лицо ее мужа, – казалось, какая-то страсть терзала все его существо. Он инстинктивно сжимал руку жены все сильнее, так что даже костяшки пальцев побелели. Она же переносила боль, которую, безусловно, испытывала, не дрогнув и смотрела на него все более умоляющими глазами. Когда же она кончила говорить, он вскочил и, резко отняв свою руку, воскликнул:
– Дай Бог, чтобы он попался в мои руки и я мог уничтожить его земную жизнь и тем самым достичь нашей цели. И если бы я затем мог послать его душу навеки в ад, я это охотно сделал бы!
– Тише! Тише! Ради Бога, замолчи! Не говори таких вещей, дорогой Джонатан, ты меня пугаешь. Подожди, дорогой, я думала в течение всего этого долгого, бесконечного дня… быть может… когда-нибудь и я буду нуждаться в подобном сострадании и кто-нибудь, как теперь ты, откажет мне в этом. Я бы тебе не говорила о том, если бы могла. Но я молю Бога, чтобы Он принял твои безумные слова лишь за вспышку сильно любящего человека, сердце которого разбито и омрачено горем. Господи! Прими эту седину как свидетельство страданий того, кто за всю жизнь не совершил ничего дурного и на чью долю выпало столько несчастий!
Все мы были в слезах. Мы не могли их сдержать и рыдали открыто. Она тоже плакала, видя, как воздействуют ее увещевания. Ее муж бросился перед ней на колени и, обняв ее, спрятал лицо в складках ее платья. Ван Хелсинг кивнул нам, и мы тихо вышли из комнаты, оставив эти два любящих сердца наедине с Богом.
Прежде чем они пошли спать, профессор загородил вход в их комнату, чтобы вампир не мог проникнуть туда, и уверил миссис Харкер в ее полной безопасности. Она сама пыталась приучить себя к этой мысли и, видимо ради своего мужа, старалась казаться довольной. Это было смелое усилие, и, я думаю, она была вполне вознаграждена. Ван Хелсинг оставил им колокольчик, чтобы они могли в случае надобности позвонить. Когда они ушли, Квинси, Годалминг и я решили бодрствовать поочередно всю ночь напролет и охранять бедную, убитую горем женщину. Первым выпало сторожить Квинси, остальные же постараются по возможности скорее лечь в постель. Годалминг уже спит, так как должен сторожить следующим. Теперь и я, окончив свою работу, последую его примеру.
ДНЕВНИК ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА
ПОЛНОЧЬ С 3 НА 4 ОКТЯБРЯ. Я думал, вчерашний день никогда не кончится. Я стремился поскорее заснуть, почему-то слепо веря, что, проснувшись, обнаружу какую-то перемену, а всякая перемена в нашем положении будет к лучшему. Прежде чем уйти спать, мы еще обсуждали наши дальнейшие планы, но не пришли к единому мнению. Мы знаем только, что у графа остался единственный ящик и что лишь ему известно, где этот ящик находится. Если он пожелает в нем спрятаться, то в течение многих лет мы ничего не сможем предпринять; и между тем даже мне от этой мысли страшно, я не смею о том и подумать. Знаю одно: если и может быть на свете женщина, являющая собой само совершенство, то это она, моя опозоренная бедняжка! Рядом с ее состраданием, которое она выказала вчера вечером и за которое я люблю ее в тысячу раз больше, моя ненависть к этому чудовищу достойна презрения. Господь не допустит, чтобы мир потерял столь благородное создание. В этом моя надежда! Мы несемся на подводные скалы, и Бог – наш единственный якорь спасения. Слава Богу! Мина спит спокойно, без сновидений. Я боялся, что сны ее будут такие же страшные, как и действительность, вызывающая их. После захода солнца я вижу ее впервые такой умиротворенной. Лицо ее засияло тихим спокойствием, как будто его освежило дуновение весеннего ветерка. Сначала мне показалось, что это отблеск заката на ее лице, но теперь я вижу в этом нечто более важное. Я не сплю, хотя и устал, устал до смерти. Но я должен уснуть, потому что завтра надо все обдумать, я не успокоюсь, пока…
ПОЗДНЕЕ. Я все-таки, по-видимому, заснул, так как Мина разбудила меня. Она сидела в постели с искаженным от ужаса лицом. Я все видел, так как мы не гасили света. Она закрыла мой рот рукой и прошептала на ухо:
– Тише! В коридоре кто-то есть!
Я тихо встал и, пройдя через комнату, открыл осторожно дверь.
Передо мной с открытыми глазами лежал м-р Моррис, вытянувшись на матрасе. Увидев меня, он поднял руку, предупреждая, и прошептал:
– Тише! Идите спать, все в порядке. Мы будем по очереди здесь сторожить. Мы приняли меры предосторожности.
Взгляд его и решительный жест не допускали дальнейших возражений, так что я опять вернулся к Мине и сообщил ей обо всем. Она вздохнула, и по ее бледному лицу пробежала едва заметная улыбка, когда она, обняв меня, нежно промолвила:
– Да поможет Бог этим добрым смелым людям! – С тяжелым вздохом она опустилась на кровать и вскоре снова заснула. Я не сплю и записываю все это, но надо попытаться опять уснуть.
4 ОКТЯБРЯ, УТРОМ. В течение этой ночи я еще раз был разбужен Миной. На этот раз мы успели хорошо выспаться, так как серое утро уже глядело в продолговатые окна, язычок пламени на лампе казался лишь бледным пятнышком.
– Скорее позови профессора! – сказала она торопливо. – Мне нужно его немедленно видеть.
– Зачем? – спросил я.
– Мне пришла одна мысль. Думаю, она зародилась и развилась ночью, так что я этого не знала. Мне пришло в голову, что он должен загипнотизировать меня до восхода солнца, и тогда я сумею многое рассказать. Иди скорее, дорогой мой. Времени осталось мало.
Я направился к двери. Д-р Сьюард лежал на матрасе и при моем появлении быстро вскочил.
– Что-нибудь случилось? – спросил он в тревоге.
– Нет, – ответил я, – но Мина хочет сейчас же видеть Ван Хелсинга!
– Я схожу за ним, – сказал он, бросаясь в комнату профессора.