магазинов, то есть большей части постоянной розничной сети страны. Вторым долгосрочным изменением было начало продажи предметов роскоши в заведениях социалистического сектора: как мы видели, это нововведение имело важные последствия, скорректировавшие подход властей к торговле. Третьим был переход городских магазинов потребительских кооперативов в подчинение муниципальным и областным государственным торговым сетям, что спровоцировало окончательное организационное разделение между городской и сельской линиями снабжения. Однако большинство структурных изменений в системе советской торговли оказались временными. «Реконструкция» торговли в период с 1929 по 1931 год привела к тому, что Алек Ноув предпочел назвать «экономической иррациональностью»: деструкция на уровнях централизации снабжения, распределения товаров и принятия решений, которая в сочетании с мешаниной из торговых точек и цен подрывали доверие к режиму[451]. Власти прекрасно знали об этих недостатках. В конечном итоге торговля в социалистическом секторе приобрела структуру, очень похожую на структуру времен НЭПа: магазины и сети должны были соблюдать ценовую политику, но при этом они в основном получали снабжение от колхозов и заводов на контрактной (рыночной) основе и пользовались услугами «представителей» для заключения большинства таких сделок.
На уровне политики крупнейшим нововведением 1930-х годов была концепция культурной торговли. С ней Сталин решительно развернул страну в направлении модернизации, вестернизации и системы денежных отношений, оставив позади «товарный обмен» революционного периода. Тем не менее культурная торговля не была полностью чужда идеям большевиков. Сам Ленин в 1923 году в статье «О кооперации» писал о необходимости трансформации кооперативов через укоренение «культуры». В его замечаниях на эту тему обнаруживается значительное расхождение со сталинской повесткой, что особенно видно в упоре на коллективном принятии решений в области экономики в качестве двигателя самореализации. Однако при этом он однозначно связывал социализм со способностью каждого гражданина «быть культурным торгашом», которая, в свою очередь, сформирует основу для «цивилизованных кооперативов». Он также ассоциировал эту способность с модернизацией и с Западом. «Он торгует сейчас по-азиатски, – писал он о русском крестьянине, – а для того, чтобы уметь быть торгашом, надо торговать по-европейски. От этого его отделяет целая эпоха» [Ленин 1958–1965, 45: 373][452]. Как мы увидим в шестой главе, Сталин принял этот вызов: его поддержка концепции «колхозного рынка» в 1932 году могла показаться уступкой «азиатским» торговым привычкам, однако даже базары стали объектом планов по модернизации.
Повестка «культурной торговли» Сталина перекликалась с устремлениями большевиков постольку, поскольку была связана с социалистической культурой потребления. Роскошные новые столичные магазины заставили некоторых исследователей, и меня в том числе, обнаружить в сталинизме обуржуазившие революции – «великое отступление», по словам социолога-эмигранта Н. С. Тимашева, от ценностей большевистской революции, которые в значительной степени поддерживались обществом [Тимашев 1946][453], – однако теперь я считаю, что мы преувеличивали степень новизны этой стратегии середины 1930-х годов. В начале 1920-х годов в газетных колонках звучала похожая риторика – отчасти из-за ограничений пропаганды аскетизма после почти десятилетия войны и лишений, но также отчасти потому, что большевики понимали революцию как обещание улучшить материальное благосостояние рабочих. Каждая партийная фракция хотела, чтобы рабочие лучше питались, лучше одевались, жили в более просторных и благоприятных условиях и наслаждались культурным досугом, наличие которого раньше отделяло «эксплуататорские классы» от «трудящихся масс». Тот факт, что в конце 1920-х годов материальные блага в публичном поле стали обсуждаться значительно меньше, очевидно, отражал сложную экономическую ситуацию (надо признать, что в определенной степени она явилась результатом действий партии), а не превращение аскетизма в идеал.
Преемственность между большевизмом и сталинизмом гораздо более ярко проявилась на уровне политической культуры. Здесь, как и ранее, я использую этот термин, подразумевая нечто доидеологическое – те «субъективные факторы» или «психологические» склонности, которые задавали направление деятельности советской власти как в центре, так и на местах. Элементы сталинской политической культуры, наиболее характерные для распределения и потребления, включали динамическое напряжение между бюрократизацией и «борьбой против бюрократизма». Кроме того, к ним можно отнести реакцию чиновников на существующий кризис, особенно если кризис касался хлеба; приоритизацию современной, промышленной, городской экономики и вместе с тем – готовность пожертвовать интересами крестьян в краткосрочной и даже среднесрочной перспективе; авторитарный подход к частной и кооперативной собственности, «собственническую психологию» и зацикленность на нуждах Москвы. Наконец, самой яркой характеристикой рассмотренного десятилетия была заметная склонность к сочетанию торговой политики с массовыми репрессиями. Каждая из эти особенностей сталинизма была прямым следствием политической культуры революции и НЭПа. Для нашего исследования существует только одно важнейшее различие между политическими культурами большевизма и сталинизма – двойные стандарты, которых партия Ленина в основном избегала.
Наконец, как повлиял сталинизм на материальную культуру? Как и в первое десятилетие после революции, во втором десятилетии страна прошла через череду разных стадий: от угрожающего жизни уровня дефицита до повседневной нехватки товаров на фоне экономического роста. Последняя фаза, описанная в конце этой главы, интересна представленным контрастом: с одной стороны, в очередях за хлопковой тканью стояли покупатели, которым было безразлично, что купить, а с другой – вырос спрос на красивую обувь. Следует ли толковать эту двойственность как свидетельство коренного сдвига в советском обществе: начало смены материальной культуры, ориентированной на выживание, на новую заинтересованность растущей прослойки потребительской элиты в моде и выражении индивидуальности через потребление? Именно так ситуацию представляли советские публицисты. В конце 1930-х годов пресса пестрела торжественными описаниями нового, культурного советского потребителя эпохи свободной торговли. Этот «новый потребитель» не просто стоял в очереди за чем угодно, а обдумывал свои покупки и искал в магазинах чайные ложки покрасивее, а хлеб посвежее[454]. Даже в ходе закрытых обсуждений бюрократы были опьянены этой же картиной. Как заявил на закрытой встрече в 1935 году нарком Вейцер (известный своими плохо сидящими костюмами и аскетизмом):
Это изменившийся потребитель – новый потребитель, который стал культурнее; грамотный потребитель, который живет лучше, для кого жизнь стала веселее и проще; потребитель, который перестал, как раньше, думать, что для жизни ему достаточно хлеба и мяса по карточкам. Теперь он уже думает, как купить фортепиано, музыкальный инструмент, красивую мебель для дома и хорошую лампу[455].
В 1939 году утверждалось, что крестьяне начали интересоваться книгами и музыкальными инструментами, и даже дети, по заявлениям публицистов, стали «более требовательными»[456].
Учитывая, что в середине 1930-х выросли потребительские ожидания и возможности, в подобных словах есть доля правды. Однако было бы неправильно принимать их на веру без оговорок, ведь индивидуалистское потребление, ориентированное на самовыражение и покупку предметов роскоши, на самом деле не было абсолютно новой реалией. До революции существовала тонкая прослойка потребителей предметов роскоши,