такого рода аргументов в двух отношениях. Во-первых, как правило, в этих аргументах волевой индивид, о котором идет речь, встречается исключительно в классической античности и в современном западном человеке. Предполагается, что последний является результатом культурного производства, которое предусматривало отделение человека от морального сообщества, идеи, которые были ускорены философией эпохи Просвещения и в конечном итоге ростом капитализма и демократии. Моя аргументация иная. Я предлагаю, чтобы представления о волевом индивиде не были просто произвольными элементами определенного культурного паттерна. Скорее, представления о себе вырастают из определенных форм социальной солидарности; в частности, я предполагаю, что представления о себе, аналогичные западному человеку, будут - должны быть - независимо развиты во всех высококооперативных социальных формациях. Во-вторых, вместо того чтобы рассматривать волевого индивида как чисто произвольное, условное существо, всего лишь культурный конструкт, я указываю, что, несмотря на то, что предполагается в конкретной народной теории разума, люди в действительности являются когнитивно сложными существами с присущей им способностью к самосознанию социального интеллекта.
Я также обратил внимание на новые способы коммуникации, связанные с коллективным акцентом на институциональном строительстве. К ним относятся Китай эпохи Мин и Европа раннего Нового времени, где наблюдался бурный рост печатных изданий и новых или измененных форм визуальной коммуникации через искусство. Культура визуализации также демонстрирует кросс-культурные сходства. Хотя Клунас (1997: 111-12) сомневается в том, что можно разработать общую "историю взгляда", поскольку существует так много локально отличных историй, которые необходимо рассмотреть, с точки зрения сотрудничества, кажется, что существует фундаментальное единообразие в том, что представляет собой репрезентация и взгляд. В менее коллективных обществах репрезентация чаще всего состоит из местных символов политической власти, религиозной преданности, ритуала и стиля, а там, где на первый план выходят коллективные действия, репрезентация переходит в натурализм, выраженный в различных формах. В художественных традициях Китая эпохи Мин, Моголов, Венеции и Европы раннего Нового времени натурализм проявляется в сценах, изображающих этнографические детали простых людей за работой и игрой и восхваляющих достоинства простолюдинов и сельского образа жизни. Анатомически правильный портрет был важным художественным средством в Афинах, Моголах, Венеции, Римской империи и Китае династии Мин, а также в Европе раннего Нового времени, в то время как фигурные изображения в менее коллективных государствах были склонны к изображению "героического" и символического. В качестве примера можно привести османскую политическую культуру фокального периода (получившую относительно низкий балл за коллективное действие), которая не использовала веристический портрет правителя; эта форма изображения правителя была принята лишь гораздо позже, не ранее XVIII века н. э., по мере того как правители-реформаторы заимствовали элементы политической философии и культурного дизайна из Европы.
Придворная живопись Моголов в некоторых отношениях представляла собой новый формат среди изученных мною художественных традиций, в котором импульс к натурализму подчеркивал изображение правителей и других высокопоставленных лиц, занятых оживленными беседами и другими элементами увлечения в небольших социальных группах, включающих простолюдинов (подобные повествовательные сцены были также созданы художниками династии Мин). Венеция, из всех сравниваемых групп, также была несколько уникальна в художественном выражении. Венецианские художники стремились найти способы прославить красоту и жизнелюбие города и его жителей, как в картах и картинах с городскими пейзажами, так и в изображениях больших групп, вовлеченных в различные гражданские и религиозные ритуалы. В этой связи я должен отметить, что такого рода городское воображение, включая карты и картины, а также литературу, восхваляющую красоту и удовлетворение от городской жизни, существовало и в Китае, в некоторой степени даже до династии Мин (Северная Сун, 960-1127 гг. н. э.), после падения власти аристократических кланов и начала более открытого и живого городского образа жизни, который Хенг Чие Кианг (1999: 202) описывает как возникновение "народного городского сознания".
Важно рассмотреть роль культуры как движущей силы в создании и поддержании коллективной государственности. Культурное видение, о котором идет речь, в целом инкорпоративно и эгалитарно, в нем на первом плане стоит объединяющая теория человеческой природы. Это видение также предполагает различные формы публичных мероприятий и натуралистические формы репрезентации, придающие коммуникации вероучительное качество. Эти черты позволяют уйти от власти элитарного символизма, выдвигая на первый план чувство гражданского самосознания и инкорпорации.
Причины и последствия коллективных действий
Я надеюсь, что эмпирическая и сравнительная методология, использованная в главах этой книги, будет рассматриваться как модель для будущих исследований сотрудничества. Этот подход хорошо подходит для того, чтобы поставить дисциплину, посвященную сотрудничеству, на прочный научный фундамент, не только для выявления общих понятий и практик в различных социальных и культурных условиях, но и для оценки теорий причинно-следственных связей. Например, вместе с Лейном Фаргером мне удалось эмпирически оценить полезность фискальной теории для объяснения важных аспектов вариаций в государственном строительстве. Однако еще многое предстоит узнать о тех условиях, которые возникают в связи с коллективными действиями и которые могут способствовать или препятствовать им. В этой главе я рассматриваю эту и другие проблемы, связанные с вопросом о причинно-следственных связях, с целью стимулировать будущие дискуссии и исследования. При этом я оговариваюсь, что для подтверждения полезности моих идей потребуются постоянные дальнейшие усилия. Я призываю к осторожности и проведению дополнительных исследований, поскольку, как это обычно бывает, причинно-следственные связи сложны и их трудно выявить с помощью существующих методов и данных.
Законы человеческого сотрудничества?
Предваряя содержание этой главы, я должен отметить, что предлагаемые мною теории причинности не приблизятся к позитивистскому идеалу "универсальных законов". Отказ от возможности универсальности законов, однако, не означает, что мои предложения будут иметь малую ценность для изучения сотрудничества. Я стремлюсь внести вклад в изучение кооперации, но избегаю претензий на универсальность, потому что в социальных науках искать законы - значит быть слишком одержимым стремлением к полной объективности. К сожалению, контингентный характер истории редко представляет нам идеально предсказуемые линейные последовательности событий, которые можно назвать "законами". Процесс коллективных действий, на самом деле, может быть очень подвержен местным случайностям, поскольку он будет оставаться лишь латентной возможностью до тех пор, пока не будут найдены способы противостоять фритредерству и агентству, укрепить доверие к руководящим чиновникам и их программам, преодолеть проблемы, присущие управлению сложными системами, и преобразовать автократическую власть в власть отношений - и все это в рамках уже существующих институтов, культуры, технологий и окружающей среды.
Даже личности могут определять детали кооперативных договоренностей. Например, в некоторых из изученных обществ осуществление коллективных действий было бы невозможно без усилий особенно харизматичного руководства. Это были лидеры, которые чувствовали необходимость перемен, были в состоянии обеспечить перемены и могли заставить их произойти. Рассматривая сравнительную