Когда надо много заниматься, у меня всегда скверное настроение, потому что один голос не велит зубрить, а другой напоминает, как стыдно получить посредственные отметки и как стыдно молча стоять и ничего не знать. Впрочем, занимаюсь я, конечно, смертельно мало и очень довольна этим. Папа сказал: «Не лезь в “отличное болото”». Минутами на меня нападает хандра, когда думаю о своих способностях или о Димке, и чаще эти мысли неразлучны: стоит вспомнить о Димке, как вспоминаешь свою глупость, и наоборот. Еще через год, а может, через два я окончательно перестану мучиться этим – хорошо или плохо?
Димка нравился мне в младших классах, когда он, аккуратно одетый, точно джентльмен, с гладким зачесом волос, смешно выступал в своих коротких детских штанишках. Нравился и тогда, когда, уже подросший, неряшливый и худой, одетый в какую-то рвань, в стоптанных туфлях, остриженный и подурневший, смешно волнуясь и жестикулируя, он уже умел прекрасно отвечать срывающимся переходным голосом. В нем все было странно и необыкновенно, теперь же он превратился в интересного юношу, умного и серьезного.
А как я стараюсь показать ему, что не люблю его, не замечаю или даже чувствую к нему антипатию. При встречах я отворачиваюсь, демонстративно отхожу в сторону или, опустив глаза, с деревянным лицом прохожу мимо. Если где-нибудь столкнешься с ним, первая мысль, это даже не мысль, потому что я делаю это прежде, чем подумаю, – это показать ему, что мне неприятно, что я хочу скорей отойти, чтоб не дотронуться до него. Но разве он обращает на это внимание, тот, который вообще не замечает меня?
А какая я злая и завистливая! И все Димка, единственный человек, которого я уважаю бесконечно, потому что он единственный талантливый из окружающих меня. Это мой идеал человека. А так это глупо – стремиться к идеалу и не смочь достигнуть его. Да, идеалы недостижимы, впрочем, возможно, я по привычке слишком идеализирую его. Нет, он мне не нравится, я просто ему завидую. А все же любопытно – что он обо мне думает? Ведь нет людей, о которых не выскажешь своего мнения, о каждом есть определенное мнение. Какое же мнение у него обо мне? О, я знаю какое, именно то, за которое мне так стыдно бывает: глупая, легкомысленная и некрасивая девчонка, грубая, ленивая и мужиковатая. Ну довольно, я не должна так много думать о нем.
<23 ноября 1936> Вечер под выходной – это вечер лени и отдыха, а иногда сомнений, дум и тяжелых выводов. Когда есть свободное время, невольно отдаешься размышлениям, и нет ничего хуже их для меня, потому что я сейчас должна действовать и работать, а вовсе не предаваться размышлениям. В этот единственный для меня свободный вечер так не хочется ни за что браться и ничем заниматься. Положим, этот маленький отдых можно себе разрешить и занять скучноватое время писанием дневника.
Вчера я особенно сильно чувствовала свою симпатию к Димке, мне хотелось наблюдать за ним, обращать на себя внимание. Провести вместе урок уже кое-что значило для меня. На военноведении несколько человек, девочек и мальчиков, в том числе и Димка, ушли в другой класс, чтоб стрелять там. Я не стреляла по глупой своей трусости, но за ним наблюдала с трепетом. Любопытно, что девочки, оставшись в меньшинстве, всегда чувствуют себя чуть-чуть смущенно и неловко и все ждут какой-то пакости со стороны мальчишек, никто не знает, что делать…
Я с кем-то начала баловаться и нарочно упорно гонялась за ребятами, потому что Димка смеялся, и это инстинктивно мне было приятно. Как он встал и где встал, далеко ли от меня – все это приобретает такое особое значение, все будто раскрывает непонятные черты. «Первое прикосновение решает все», – сказал где-то Печорин. Удивительно – отчего прикосновение так волнует? Димка начал стрелять и, укладываясь на полу, коснулся ноги моей, и мне это было приятно. Я заметила, что он застенчив по натуре, самолюбив и весьма скромен.
Вчера мне суждено было весь день с ним сталкиваться. Я стояла в дверях и смотрела в коридор, когда Димка подошел сзади так, что я не сразу его заметила, а лишь услыхала близко за собой его низкий голос, что-то говорящий приятелю, и почувствовала вдруг мимолетное прикосновение его теплой куртки к спине. По мне не пробежало электрического тока, меня не обожгло и не бросило в холод, но так неизмеримо приятно было это теплое острое мгновение. Да, он стоял сзади, слегка касаясь моей спины, и ласка и тепло были в его прикосновении. А сегодня я уже почти не думала о нем, не замечала его часто и как будто почувствовала охлаждение, потому что заметила его в хулиганском поступке. Моя любовь должна быть идеалом, знаю, что этого не бывает, а говорю.
<26 ноября 1936>
Сегодня было групповое собрание по поводу плохой дисциплины. Обычная вещь!! Странная вещь класс (как целая определенная группа людей). Каждого по отдельности я хорошо понимаю, многим симпатизирую, но чуть очутимся вместе, как черт-те что делается. Какое-то гадкое отношение к учителям, что-то затаенное, злое, нет нового хорошего отношения, как теперь говорят, «советского» отношения. Нам все еще хочется насолить им, сделать пакость и самоотверженно потом молчать, не выдавая товарищей (именно это достойно нашего уважения).
Сказать по совести, сегодня, взглянув на этот класс как посторонняя, почувствовала отвращение к этим глупым и упрямым существам, и стоило усилий сдерживать себя и оставаться им солидарной. Ну предположим, я выступила бы, чего бы я добилась? Весь упор делался на Левку, Димку и других. О, как я злилась, как я ненавидела Димку! Как мне хотелось бросить ему в лицо дерзкие и справедливые обвинения! Сегодня я видела его несколько другим, чем обычно, он, видимо, делал усилия, чтоб сдерживать свое раздражение. Ах, Димка! И все-таки он мне нравится, нравится его непосредственность и ясный ум. Единственный человек, который говорит по существу, по-деловому и которого приятно слушать.
Сегодня он смело и откровенно объяснил на собрании свое поведение; смысл его слов был следующий: «Я объясняю причину своего поведения тем, что мне скучно на уроках… поэтому я себя так веду… я, конечно, мог не мешать другим, но… пока еще ничего не могу с собой сделать». Я видела, как ему трудно было говорить это всему классу, который (он знал это) его не понимает и который сам он глубоко презирает. Он выдавливал жесткие откровенные слова, и стало совсем тихо, когда он говорил. Краска то заливала его лицо, то он становился вдруг совсем бледным и опять краснел, даже шея темнела, и зло вскидывал глазами. Это мне тоже в нем нравилось, хотя я злорадствовала в душе: по-видимому, по отношению к нему у меня борются два чувства – симпатия и зависть.
<28 ноября 1936>
Будет ли время, когда мне не надо будет бояться и стыдиться своих лет? Не знаю. Ляля говорит, что нехорошо драться и ребячиться, как я это делаю. Она права отчасти – ведь мне восемнадцать лет, но я нахожусь в среде детей. Да нет, у меня нет оправданий, и все же я права. В школе я должна находиться в постоянном аффекте, в постоянно возбужденном, наигранном состоянии, чтоб не скучать и не беситься от навязчивых мыслей о своих годах и способностях. Ирина как-то сказала, что эта наигранность и некоторая неестественность заметны во мне, что я смеюсь и веселюсь, а мне вовсе не смешно. Но в школе я ни минуты не должна находиться в покое и молчании, я постоянно ищу, где бы посмеяться, с кем бы подраться, с кем пошутить или поговорить. И занятая мыслью убежать от своего «я», уже не замечаю и не интересуюсь, хорошо или плохо то, что я делаю, и какое впечатление это производит на окружающих.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});