и через это убиваем себя. Мы не даём существовать этой убегающей точке как самостоятельному существу. А потому она не реальна. Она постоянно исчезает как реальное существо. Мы гоняемся за тенью, за призраком [ПТП 2014: 681].
М. К. далее пытается закрепить базовый смысл сказанного. Закрепление идёт через возвращение к базовому постулату всей метафизики М. К. Ведь что значит – обнаружить себя как Я реальное, как Я мыслящее, чувствующее, волящее, не призрачное и не придуманное? Мы возвращаемся к базовому принципу декартова cogito. К невербальному Я как корню реального существования, к принципу «я сам». Однажды в этом мире может случиться событие понимания этого мира и своего места в нём. Само это состоявшееся событие, акт такой интерпретации мира, и рождает меня как событие мира, рождает моё Я, делает его реальным, но через «акт перевоссоздания себя» [ПТП 2014: 682]. Возможность интерпретации мира держится на акте перевоссоздания себя. В противном случаем мы будем пускаться опять в дурную бесконечность порождения вербальных, придуманных образов себя, не реальных, а придуманных, симулякров, воображаемых, но не реальных.
Примерно такая дурная любовь как бред интерпретаций и обсуждалась нами выше. Герой, любящий таким образом Альбертину, находится в таком состоянии «интерпретативного бреда», в состоянии болезни интерпретаций. Через образ Марселя М. Пруст проделывает опыт трансформации собственных переживаний и становления существом, которое освобождается от этой формы любви-обладания, от бреда любви, от бреда интерпретаций [ПТП 20146: 684].
Этот бред можно остановить тогда, когда я начинаю понимать, что будущее есть. Когда я понимаю это, то я жив как понимающее существо. Такое понимание возможно, если я реально признаю, что завтра случится то, что я не мог предсказать, не вытягивал будущее из прошлого, не продолжал его. Я сегодня понимаю, признаю, что завтра случится то, что невозможно предсказать из прошлого. В этом смысле будущее не пусто, оно самостоятельно и никак не зависит от моего вербального продления из прошлого. И тогда я чувствую время, пребываю в нём.
М. К. увязывает тему рождения принципа «я сам», принципа cogito, с темой времени и темой любви. Я, любящий, в погоне за призраком объекта любви (обладания) загоняю себя в бесконечную ленту бега за призраком любви, за этими бесконечными точками желания, а потому попадаю в дурную бесконечность, но тем самым не овладеваю собой, и потому не понимаю, где прошлое, где будущее и где настоящее.
Ещё раз. Если я перестану бегать за призраком чувства, пытаясь его, этот призрачный образ, в себе всякий раз удержать, тем самым владеть им, быть собственником, то тем самым я самому себе начинаю открывать возможность для будущего, для завтра. Потому что я позволяю другим точкам, прежде всего своему предмету любви, быть автономными и самостоятельными, я открываю себя свободным событиям, и потому завтра для меня будет всегда непредсказуемым, я не буду в завтра длиться и протягивать своё прошлое в завтра. И только в таком случае я начинаю существовать как живое, реальное, мыслящее и волящее Я[142].
М. К. распространяет этот феномен и по жизни. Мы по жизни только и делаем, что занимаемся не пониманием, а интерпретациями. Мы бесконечно интерпретируем знаки, читая газеты, смотря ТВ, гуляя по интернету. Наша жизнь похожа на бред таких бесконечных интерпретаций. Всё вокруг, люди и вещи, произведения искусства, превращаются в такие звонкие, но пустые резонаторы наших порождений, порождений нашего бреда интерпретаций. В этом бесконечном беге, в погоне за призраками мы смертельно устаём. Однажды нам захочется смерти, но смерти опять же виртуальной, не настоящей, придуманной. В этой виртуальной смерти мы будем себя жалеть. Потому что целью желания является само желание. Желая женщину, я желаю того, чтобы продлить само желание женщины. Чтобы оно постоянно длилось и порождало это желание. Целью желания является само желание, воспроизводство самих причин иметь желание. Это порождает бесконечное бегство за обладанием предмета желания. А это адова мýка. В общем, духовная смерть, жизнь живого трупа. Такой странный онтологический оксюморон.
Героизм против хаоса
Итак, продолжает М. К., если сам человек с самим собой ничего не делает, не производит акты по отношению к самому себе (заметим, сквозная тема всего курса, но никакой технологии этого делания М. К. не описывает, не предъявляет никакого репертуара антропопрактик заботы, практик такого делания), то на поверхности исторического и социального целого мы получаем признаки хаоса и распада. Если человек сам с собой ничего не делает в своей личной жизни, то мы получаем хаос и распад личности, а в масштабе социума мы получаем хаос и распад социума и человечества в целом.
Условием, которое должно быть выполнено, дабы не происходило распада, М. К. называет работу с полем зрения, видения, называемое М. К. экраном [ПТП 2014: 691]. Должно быть некое наличие такого экрана, он должен быть отстроен.
В обычной жизни мы видим вокруг себя вещи, предметы. Мы их фиксируем. Но мы не фиксируем, не видим само поле зрения, позволяющее видеть предметы и вещи. Я вижу предметы, попадающие мне в поле зрения, но не вижу само это поле. Так сложился наш орган зрения, он сформировался в фило– и онтогенезе. Так вот, утверждает М. К., само поле и даёт возможность видеть предметы, находящиеся в этом поле [ПТП 2014: 691-692].
Я бы тут добавил. Ведь человек видит не вещи сами по себе, об этом М. К. сам постоянно говорит в разных лекциях. Мы видим не глазами, а понятиями. Случай Галилея классический, он его постоянно приводит. Мы видим мир понятиями, расчетами, приборами, то есть культурным конструктами, построенными в актах понимания, в актах мышления.
Более того. Мы вообще-то живем и ориентируемся в смысловом поле, а не в натуральном, не в поле вещей, а в поле значений и смыслов. Это нас отличает от животных. Это отличает разумного человека, человека в норме, от человека с патологией (напр., от больного деменцией, который перестаёт ориентироваться в смысловом поле и начинает жить в натуральном поле предметов, не будучи способным оперировать понятиями и смыслами, не будучи способным к игре). Например, он не понимает рисунок «пионер», а видит рисунок человека с галстуком. «Пионер» – это же культурный конструкт. Больной деменцией не понимает его.[143]
Так вот. Мы видим предметы благодаря полю зрения. Мы не имеем возможности видеть, скажем, электроны, из которых состоят вещи и предметы. Если бы мы начинали видеть эти огромные структуры и процессы элементарных частиц, мы бы сошли с ума. Мы видим уже упорядоченные