— Не знаю, одобрять или осуждать тебя, бедняга Мельхиор! Отказ жениться на дочери Бальтазара, да еще в присутствии многотысячной толпы, — чем не прискорбная сцена?
— Для меня, мой друг, она послужила добрым предупреждением о пропасти, в которую чуть не увлекла нас глупая нежность.
— В твоих рассуждениях есть резон, и все же мне хотелось бы, чтобы ты заблуждался больше, чем когда-либо любой христианин! Если мы благополучно минуем эти горы, Мельхиор, можно устроить так, что юноша навсегда забудет о Швейцарии. Он может стать генуэзцем, — и разве при этом условии нельзя будет найти выход из затруднительного положения?
— Синьор Гримальди! Неужели наследница моего дома — скиталица, способная забыть свою страну и свое рождение?
— Я бездетен — по сути, если не на деле; но где есть воля и средства, найдется и цель. Мы поговорим об этом под горячим солнцем Италии: оно, говорят, делает сердца мягче.
— Сердца юных и влюбленных, добрый Гаэтано. Но если солнце светит как заведено, сердца стариков оно только ожесточает, — возразил барон, покачав головой, не в силах улыбнуться собственной шутке, когда беседа затронула столь мучительную для него тему. — Ты знаешь, что в этом деле я поступаю так единственно ради блага Адельгейды, совершенно забывая о себе; но с честью древнего баронского рода никак не вяжется, если я стану дедушкой отпрысков палача.
Синьору Гримальди удалось, в отличие от своего друга, изобразить на лице улыбку: более искушенный в глубинах человеческого чувства, он не замедлил уловить сложные эмоции, тайно терзавшие сердце доброго по натуре старика.
— Я совершенно согласен с тобой, когда ты говоришь об естественной необходимости уважать людское мнение. Ты прав: если идти этому мнению наперекор, счастью твоей дочери грозит опасность, однако мне представляется возможным устроить дело так, что со стороны все будет выглядеть вполне оправданным. Если только мы сумеем одолеть себя, Мельхиор, то полагаю — скрыть истинную суть от других особого труда не составит.
Бернец опустил голову на грудь и погрузился в размышления о том, какой образ действий более всего приличествует ему избрать. В душе его — открытой, но не лишенной предрассудков — боролись различные чувства. Его друг, угадывая характер этой внутренней борьбы, умолк — и оба продолжали путь в полном молчании.
Иначе вели себя их спутники. Вид родных гор издалека был им давно привычен, но теперь Адельгейда и ее подруга впервые оказались в их средоточии, впервые пересекали их изломанный, меняющийся лик. Сен-Бернарский перевал таил для них все очарование новизны: юное и пылкое воображение, забыв о тягостных раздумьях, преисполнилось восхищением перед величественными творениями природы. Адельгейда, обладавшая особо тонким вкусом, чутко улавливала красоты, легко ускользающие от поверхностного взора, и находила еще большее удовольствие в том, что указывала на них простодушной изумленной Кристине: девушка воспринимала эти первые свои уроки единения с природой, проникаясь беспримесно чистым восторгом, живо и благодарно, что с лихвой вознаграждало наставницу. Сигизмунд вслушивался в их разговор внимательно и с удовольствием, хотя горы были знакомы ему как ладонь собственной руки: он не раз видел их и в лучшую, солнечную погоду, и потому вряд ли мог узнать что-либо новое даже из столь красноречивых и привлекательных уст. По мере восхождения воздух становился чище и менее насыщенным влажностью нижних потоков, меняя — будто под воздействием химической реакции — формы и окраску окружающих предметов. Обширный покатый склон простирался перед взорами, купаясь в солнечном свете, озарявшем длинные полоски посевов: они напоминали бархат, который переливался на солнце сотнями оттенков; тени, сгущаясь до коричневого цвета, отступали меж тем, выражаясь терминологически, от foyer de lumierenote 139 картины вглубь, где под густо нависшей сенью липовых ветвей царил colonne de vigeurnote 140 — непроглядный мрак. Адельгейда подолгу любовалась этими чудными переливами, всегда обладающими особой притягательностью для истинного поклонника природы, когда он попадает в высокогорные области, где воздух более разрежен и наполнен яркостью и чистотой. Так и нравственное, а не только физическое зрение, очищается и проясняется, освобождаясь от земной замутненности, и проникается видением возвышенного, если мы сызмала приобщаемся к тайнам творения; отрываясь от праха, мы испытываем чистейшее и величайшее наслаждение оттого, что приближаемся к небу.
У небольшой горной деревушки Лиддес путешественники остановились на недолгий, как обычно, отдых. Ныне восхождение на гору во многом облегчается проложенной по части маршрута колее: теперь в Мартиньи можно вернуться в тот же самый день. Особенно облегчается спуск, однако в те времена, о которых мы повествуем, подобный подвиг был редкостью. Усталость после многих часов, проведенных в седле, заставила наших путешественников задержаться в гостинице; и это несмотря на то, что они всерьез надеялись добраться до монастыря до того, как последние лучи солнца угаснут на сверкающей вершине Велана.
Непредвиденная задержка произошла из-за Кристины: вскоре по прибытии в гостиницу она уединилась с Сигизмундом и оставалась с ним так долго, что проводник стал выражать свое нетерпение в самых отчаянных тонах. Адельгейда с болью заметила, что Кристина вернулась вся в слезах: не желая из деликатности добиваться от нее объяснений по поводу разговора, который брат с сестрой явно желали сохранить от других в тайне, она объявила о своей готовности к отъезду, ни словом не упомянув ни о расстроенном виде Кристины, ни о том, что именно явилось причиной промедления.
Когда наконец решено было двинуться в путь, Пьер шепотом возблагодарил небо. Одной рукой он перекрестился, а другой взмахнул кнутом, чтобы расчистить дорогу в толпе собравшихся вокруг мальчишек-зевак и пускающих слюну кретинов. Прочие его спутники были, однако, настроены бодро. Добравшись до гостиницы, голодный и придирчивый путник обычно покидает ее веселым и довольным. Подкрепить силы, или, как это называется во Франции, перекусить запасами из кладовой и дать покой утомленным членам — обычно означает и то, что подкрепляется дух; возвращению душевной безмятежности могут помешать только либо уж очень сварливый характер, либо на редкость плохая еда. Подопечные Пьера не составили исключения. Оба старика-аристократа, словно забыв об утреннем разговоре, выказывали бодрое оживление; вскоре и их спутницы, несмотря на тяжкую заботу, неотступно их угнетавшую, начали смеяться над некоторыми их шутками. В самом деле: наши чувства причудливы — непрерывно горевать так же трудно, как и быть постоянно счастливым; довольная хозяйка, получившая за неважный обед щедрую плату, сделала, стоя на грязном пороге, книксен: по ее мнению, более жизнерадостные постояльцы к ней еще не заглядывали.