продолжил Слазик. – Не говорите об этом деле – только успокойте ваших сотрудников, скажите, что они в безопасности. Можно доверить вам эту задачу?
– Да, сэр!
– И никаких сплетен с Ширли из бухгалтерии и Бартом из отдела кадров и другими вашими знакомыми.
Алдрину подурнело. Сколько же Слазик знает!
– Нет, сэр! Я ни с кем не буду это обсуждать.
– Возможно, Крэншоу вам позвонит – он, вероятно, на вас сильно злится, но не волнуйтесь об этом.
– Да, сэр.
– Когда все немного успокоится, я хотел бы встретиться с вами лично, Пит.
– Да, сэр.
– Вы преданы сотрудникам, беспокоитесь о благе компании и понимаете, насколько важна для нас репутация. Если бы вы чуть лучше разобрались в вопросах субординации, цены бы вам не было.
Не успел Алдрин сообразить, что ответить, Слазик повесил трубку. Алдрин глубоко вздохнул – кажется, впервые за долгое время, – потом долго сидел, бездумно глядя на часы, не замечая смены цифр на табло.
Потом отправился в отдел «А», чтобы Крэншоу, который наверняка уже наслышан, не обрушился на него по телефону. Алдрин чувствовал себя хрупким, уязвимым. Надеялся, что его команда примет новости спокойно.
Я не видел Кэмерона с тех пор, как он ушел от меня на прошлой неделе. Не знаю, когда я вновь увижу Кэмерона. Неприятно, что на парковке нет его машины – я всегда встаю ровно напротив. Неприятно, что я не знаю, где он и в порядке ли.
Символы на экране то расплываются, то обретают четкость, закономерности то вырисовываются, то распадаются – такого раньше не случалось. Включаю вентилятор. От вращения спиралей и мерцающих огоньков болят глаза. Выключаю вентилятор.
Вчера я читал еще одну книгу. Лучше бы не читал.
То, что нам, аутистам, рассказывали об аутизме в детстве, лишь часть того, что наши учителя считали верным. Позже я кое-что узнал сам, однако многого знать не хотел. Мне и без того было непросто справляться с миром – необязательно знать, сколько всего со мной не так, по мнению окружающих людей. Я думал, что достаточно подстроиться во внешних проявлениях. Так меня учили – веди себя как все, и этого достаточно, чтобы вписаться в общество нормальных людей.
Если в мозг Дона внедрить чип, который заставит его вести себя нормально, станет ли он нормальным человеком? А нормально ли это – иметь чип в мозгу? Нормально ли это, что твой мозг нуждается во внедрении специального чипа, чтобы обеспечить нормальное поведение?
Если я выгляжу нормальным человеком без чипа, а Дон – нет, означает ли это, что я более нормальный, чем Дон?
В учебнике говорится, что аутисты любят бесконечно рассуждать на подобные абстрактные философские темы почти так же, как психически больные люди. Учебник ссылался на более старую литературу, где приводилось мнение, что у аутистов не до конца сформировано чувство идентичности личности и самосознание. Якобы аутисты способны на самоидентификацию, но их способности ограничены многими факторами. Меня тошнит от этих мыслей, от мыслей о заключении и перевоспитании Дона, о том, что происходит сейчас с Кэмероном.
Пусть мое самоопределение ограничено многими факторами, но по крайней мере это мое самоопределение, а не чье-то еще. Мне нравится перец в пицце, а анчоусы не нравятся. Если меня изменят, будут ли мне по-прежнему нравиться перцы, а не анчоусы? Что, если тот, кто будет проводить лечение, захочет, чтобы я любил анчоусы? Сможет ли он это сделать?
В учебнике про работу мозга говорилось, что выраженные предпочтения – результат сочетания внутреннего сенсорного восприятия и социальных факторов. Если человек, который хочет, чтобы я полюбил анчоусы, будет иметь доступ к моему сенсорному восприятию, он заставит меня их полюбить.
Вспомню ли я вообще, что я их не люблю – то есть не любил?..
Лу, который не любит анчоусы, исчезнет, а новый Лу, который любит анчоусы, будет жить без прошлого. Но мое прошлое – это и есть я, так же как и моя нелюбовь к анчоусам.
Если мои желания подлежат изменению, какая разница, чего я хочу? Какая разница между человеком, который любит анчоусы и который не любит? А если бы все люди любили или не любили анчоусы, что изменилось бы?
Для анчоусов – многое. Если бы все любили анчоусы, то анчоусы умирали бы чаще. Для тех, кто продает анчоусы, тоже многое. Если бы все любили анчоусы, то продавцы много заработали бы. Но изменилось бы что-нибудь для меня теперешнего и для меня в будущем? Стал бы я более или менее здоровым, добрым, умным, если любил бы анчоусы? Другие люди, которые едят или не едят анчоусы, по-моему, ничем не отличаются. Во многих вещах, я думаю, неважно, что людям нравится, например, цвета, вкусы или музыка.
Спрашивать, хочу ли я исцеления, это как спрашивать, хочу ли я любить анчоусы. Не могу представить, каково это – любить анчоусы, как ощущался бы их вкус. Люди, которые любят анчоусы, говорят, что они вкусные, люди, которые являются нормальными, говорят, что нормальным быть хорошо. Они не описывают вкус или чувство так, чтобы я понял.
Должен ли я исцелиться? Кому повредит, если я откажусь? Допустим, мне при условии, что я не хочу быть тем, кто я есть. Однако мне нравится быть собой – за исключением тех моментов, когда другие люди говорят, что я не принадлежу к обществу, что я ненормальный. Считается, что аутистам все равно, что думают о них другие, но это не так. Мне не все равно, а очень обидно, когда меня не любят за то, что я аутист.
Даже беженцы, покидающие страну с одним чемоданом, не лишаются воспоминаний. Они растеряны и напуганы, однако всегда могут опереться на собственный опыт. Может быть, они больше никогда не отведают любимое блюдо, однако будут помнить его вкус. Может быть, они больше не увидят родную землю, однако не забудут, что жили там. Они могут судить, стала их жизнь лучше или хуже, основываясь на воспоминаниях.
Интересно, помнит ли Кэмерон прежнего Кэмерона, считает ли он, что место, куда он попал, лучше того, которое он покинул?
Сегодня опять назначена встреча с консультантами по лечению. Я спрошу про Кэмерона.
Смотрю на часы. Десять часов тридцать семь минут восемнадцать секунд, а я еще ничего сегодня не сделал. Сегодня я не хочу продвигать текущий проект. Он выгоден для продавцов анчоусов, а не для меня.
XIX
Мистер Алдрин заходит в наш корпус. Стучит в дверь и говорит:
– Выйдите на минутку! Мне нужно