Собственно говоря, активистам холодной войны так и не удалось объяснить или понять факт глубоких расколов в мировом коммунистическом движении. Ведь если все коммунисты руководствуются общей идеологией, то каждый коммунист в любой стране должен быть частью единого монолитного движения, а с учетом исторически первого успеха большевиков, он еще должен следовать их указаниям и быть агентом Москвы. Если коммунисты действительно руководствуются марксизмом-ленинизмом, как же возникло глубокое противостояние между Китаем и Россией, из-за которого Россия, например, держит наготове на границе с Китаем миллионную армию? Откуда такая вражда между коммунистическими странами Югославией и Албанией? Почему стал возможен военный конфликт между камбоджийскими и вьетнамскими коммунистами? Дело, конечно же, в том, что, когда революционное движение захватывает власть в государстве, оно очень быстро начинает осознавать себя правящим классом, заинтересованным в сохранении государственной власти. В их глазах мировая революция начинает быстро блекнуть и теряет всякую привлекательность. А поскольку государственные элиты неизбежно конфликтуют по вопросам власти и богатства, неудивительно, что коммунистический мир охвачен конфликтами.
После своей победы над фашистской Германией Советы продолжили консервативную военную политику. Они использовали вооруженные силы только для защиты своих владений в коммунистическом блоке, а не для его расширения. Так, когда возникла опасность, что Венгрия и Чехословакия, в 1956 и 1968 годах соответственно, могут отколоться от советского блока, Советы, к сожалению, использовали военную силу, но при этом действовали сдержанно и в оборонительном, а не наступательном стиле. (Советы явно примеривались к тому, чтобы вторгнуться в Югославию, когда Тито стал слишком самостоятельным, но их остановила замечательная способность югославской армии вести партизанскую войну.) Ни в одном случае Россия не использовала войска для расширения своего блока или завоевания дополнительных территорий.
Профессор Стивен Ф.Коэн, директор Программы русских исследований в Принстонском университете, недавно обрисовал природу советского консерватизма во внешней политике:
Может показаться абсурдным, что система, рожденная революцией и до сих исповедующая революционные идеи, стала одной из самых консервативных в мире. Но этот консерватизм логически вытекает из множества факторов, которые, по общему мнению, сильнее всего влияют на советскую политику: бюрократическая традиция еще дореволюционного правительства России; последующая бюрократизация советской жизни, которая быстро обросла консервативными нормами и создала прочно укрепившийся класс ревностных защитников бюрократических привилегий; преклонный возраст современной элиты и даже официальная идеология, которая давным-давно перешла от создания нового общественного устройства к восхвалению существующего.
Иными словами, сегодня советский консерватизм нацелен преимущественно на сохранение того, что он уже имеет внутри страны и за рубежом, т.е. на избегание всяких рисков. Консервативное правительство, естественно, способно к опасным военным акциям, как это было в случае Чехословакии… но это империя защищала себя, это был защитный и оборонительный выпад, а не революционный или агрессивный. Безусловно верно, что для большинства советских руководителей, как, по всей вероятности, и для большинства американских, разрядка — это не упражнение в альтруизме, а преследование национальных интересов. В каком-то смысле это грустно. Но верно, пожалуй, и то, что взаимная эгоистическая заинтересованность служит более надежной основой разрядки, чем возвышенный и, в конечном счете, пустой альтруизм[17].
Такой абсолютно антисоветски настроенный человек, как бывший директор ЦРУ Уильям Колби, также полагает, что Советы больше всего заботятся об обороне и о недопущении еще одного катастрофического вторжения на их территорию. Вот что он заявил на слушаниях сенатской Комиссии по иностранным делам:
Порой сталкиваешься с озабоченностью, даже с паранойей [Советов] по поводу собственной безопасности, обнаруживаешь их решимость не допустить еще одного вторжения и сопутствовавшего ему хаоса, потому что такое они уже пережили и при этом не единожды… Я думаю, что они… стремятся к избыточной защищенности, чтобы гарантировать, что этого не повторится[18].
Даже китайцы, несмотря на все их пустые угрозы, проводят консервативную и мирную внешнюю политику. Они не только не стали завоевывать Тайвань, который международным сообществом признается частью Китая, но даже позволили остаться в руках Чан Кайши ряду мелких прибрежных островов. Они не тревожат британский и португальский анклавы в Гонконге и Макао. Китайцы повели себя очень неожиданно, объявив об одностороннем прекращении огня и отводе воинских частей на свою территорию после легкой победы над Индией в пограничном конфликте, который перерос в небольшую войну[19].
Заблуждения
априорной истории
Пониманию представленного в этой главе анализа может помешать еще один тезис, которого придерживается большинство американцев и даже некоторые либертарианцы,— миф, созданный Вудро Вильсоном и гласящий, что демократии неизбежно миролюбивы, а диктатуры воинственны. Эта идея, конечно, была очень удобна, потому что покрывала вину самого Вильсона, втянувшего Америку в чудовищную ненужную войну. Но и помимо этого, факты, подтверждающие такое предположение, просто отсутствуют. Многие диктатуры склонны замыкаться и ограничиваются тем, что грабят собственный народ. Примерами могут служить как средневековая Япония и коммунистическая Албания, так и множество диктатур, существующих в странах третьего мира. При Иди Амине, самом, пожалуй, зверском и ненасытном диктаторе современности, Уганда не выказывает ни малейшего намерения рисковать, вторгаясь в соседние страны. Однако такая несомненно демократическая страна, как Великобритания, вплоть до XX века непреклонно распространяла свою империалистическую власть по всему миру.
Ни демократия, ни диктатура не имеют отношения к делу просто потому, что государства — все государства — правят на своей территории и решают: воевать или не воевать. И всеми государствами, будь они демократическими, диктаторскими или какими-нибудь еще, руководит правящая элита. Решит ли эта элита развязать войну против другого государства, зависит от сложного сплетения взаимосвязанных причин, включающих, среди всего прочего, темперамент правителей, силу их врагов, характер побуждающих причин и общественное мнение. Хотя общественное мнение следует учитывать в любом случае, единственное реальное различие между демократией и диктатурой в отношении решимости воевать заключается в том, что первым приходится больше использовать пропаганду, чтобы обеспечить согласие граждан. В любом случае без пропаганды не обойтись, о чем свидетельствуют рьяные усилия всех современных воинственных государств. Но демократическому государству приходится работать основательнее и расторопнее. И ему необходимо больше лицемерия, чтобы безошибочно использовать риторику, затрагивающую ценности масс: справедливость, свободу, национальный интерес, патриотизм или мир во всем мире. Поэтому в демократических государствах искусство пропаганды должно быть более искушенным и утонченным. Но ведь это, как мы видели, относится ко всем решениям правительства, не только о войне и мире. Потому что всем правительствам, и не особенно демократическим в том числе, приходится немало трудиться, чтобы убедить своих граждан, что они угнетают людей ради выгоды всего населения страны.
Сказанное нами о демократии и диктатуре в равной степени относится и к отсутствию корреляции между степенью внутренней свободы в стране и ее внешней агрессивностью. Некоторые государства продемонстрировали, что могут обеспечить внутри страны значительный уровень свободы, но при этом вели агрессивные войны за рубежом. Известны и тоталитарные страны, проводившие мирную внешнюю политику. Примерами могут служить Уганда, Албания, Китай, Великобритания и многие другие.
Короче говоря, либертарианцы, как и другие американцы, должны опасаться априорного подхода к истории: в данном случае нужно воздерживаться от предположения, что государство, отличающееся во внутренней политике большим демократизмом или большей свободой, обязательно (или возможно) станет жертвой агрессии со стороны авторитарного или тоталитарного государства. Такое предположение просто не подтверждается историческими фактами. Когда речь идет о сравнительной правоте и неправоте, о сравнительной степени агрессивности внешней политики, ничто не может заменить детальное эмпирическое исследование исторических обстоятельств конфликта. И нас не должно изумлять, если в результате такого исследования выяснится, что демократичные и относительно свободные Соединенные Штаты действовали во внешней политике более агрессивно и империалистично, чем сравнительно более тоталитарные Россия или Китай. И наоборот, если мы одобряем неагрессивную внешнюю политику какого-либо государства, не следует рассчитывать, что нам непременно понравится и его внутренняя политика. Жизненно важно, т.е. буквально дело жизни и смерти, чтобы американцы научились видеть внешнюю политику своего правительства с такой же холодной отчетливостью, с такой же незашоренностью взгляда, как они это умеют делать иногда в вопросах политики внутренней. Дело в том, что война и раздутая внешняя угроза уже давно используются как главный инструмент привлечения к государству симпатий публики. Война и милитаризм, как нам известно, были могильщиками классического либерализма, и нельзя допустить, чтобы государство еще раз смогло воспользоваться этой уловкой[20].