Читать интересную книгу Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние (сборник) - Юлиан Семенов

– Нет, я имею в виду тот вечер, когда Минчаков забрал у вас посылку…

Журавлева поднесла руку к виску, лоб ее сжался морщинами, которые стали особенно заметны из-за слоя крема:

– Да.

– А вы Минчакова проводили к машине?

– Нет. Я видела из окна, как он сел в машину…

– Шофер был за рулем?

– Я не видела.

– Меня интересует – к вам вместе с Минчаковым шофер не поднимался?

– Нет.

– Значит, лица шофера вы не видали?

– Нет.

– И номера такси не запомнили?

– Нет.

– Ну, извините, – сказал Костенко и поднялся.

6

Ранним утром следующего дня Костенко все же решил не вызывать Крабовского в УВД, потому что дважды прочитал его показание, как тот увидал мешок с трупом; с человеком, который столь пространно и увлеченно пишет, надо разговаривать, аккуратно направляя беседу в нужном для дела направлении, а в служебном кабинете такой разговор вряд ли получится.

– Крабовский? – удивленно переспросили Костенко в институте. – Так он в библиотеке, он там проводит все время!

– Почему именно в библиотеке? Разрабатывает новую тему?

Девушки – видимо, лаборантки – посмеялись:

– У него каждый день новые темы. Сейчас он хочет доказать, что и языкознание связано с проблемой бюрократии – то есть с потерей качества времени, похищенного общественно полезного труда.

– А что? – улыбнулся Костенко. – Интересная тема…

…Крабовский был обложен книгами; несколько минут Костенко наблюдал за тем, как тот работал, подивился стремительной точности движений «кладоискателя», его прекрасным прикосновениям к словарям и тетрадям.

– Алексей Францевич, – окликнул его Костенко. – Я – по вашу душу.

– Верите в существование души? – мгновенно среагировал Крабовский, не поднимая головы от страницы. – Прекрасно, есть тема для беседы. Но только завтра, сегодня я занят.

– Завтра я занят. Увы. А поговорить надо…

– «Поговорить надо», – повторил Крабовский, чуть отодвинул книгу, снял очки. – Вы из уголовного розыска? Вполне типичная фраза вашей номенклатуры: «Надо поговорить».

– Потому-то я к вам и пришел, что вы – логик в абсолюте.

– Хотите завоевать меня такого рода заключением? – спросил Крабовский. – Я, кстати, – с точки зрения логики в абсолюте – исследовал вопрос: каким образом стареющая эстрадная звезда может удержать аудиторию? И вывел закон: она должна окружить себя пятью обнаженными кордебалетчиками, с налитыми мускулами. Таким образом старушка привлечет на красавцев молодых девушек – тем угодно обозрение сильного мужского тела. И пожилые дамы потащат мужей на спектакль: «Смотри, как она держится, несмотря на возраст!» А поскольку женщин больше, чем мужчин, – нас с вами периодически отстреливают на фронтах и доводят до инфарктов на совещаниях, – лишь они, прекрасный пол, определяют успех или провал любого зрелищного предприятия. Впрочем, к чему это я? Ах, да, логик в абсолюте! Присаживайтесь, что у вас? Я ведь уже описал то, что помнил.

– А мне бы хотелось вас еще раз послушать.

– Полагаете, что, как всякий интеллигент, я говорю лучше, чем пишу?

– Не надо приписывать мне те мысли, которые не приходили в голову. Это, кстати, тоже типично для женщин…

– Мужчина не может мыслить категориями женщин – язык явление не только социальное, но и – в определенном роде – физиологическое.

– Плохое слово – в приложении к понятию «язык».

– Ха! – Крабовский ударил себя по ляжкам, засмеялся деревянно. – Ха! Чудо! Прелесть! Мир повторяем! Фамилия Шишков вам что-нибудь говорит?

– Нет.

– Спасибо. Ценю людей, которые не смущаются признать незнание. Адмирал Шишков, автор трактата «О старом и новом слоге», главный враг Карамзина. Он тоже какие-то слова считал плохими и невозможными в употреблении. Он, например, требовал изъять из русского языка такие слова, как «развитие», «религия», «оттенок», «эпоха»; вместо этих отвратительных заимствований из языка «похабной Европы» следовало вернуть в обиход «умоделие», «прозябание»; вместо «аллея» надобно было говорить «просада», не «аудитория», а «слушалище», вместо «оратор» – «краснослов». Адмирал заключил, что, мол, надобно «новые мысли свои выражать старинных предков наших складом». Ладно бы печатал свои теории, так ведь возвел вопрос о слоге в предмет государственного интереса; языковые нововведения отождествлял с изменою вере, отечеству и обычаям… Он даже слово «раб» определил так, как это было угодно государю и дворцовой дряни. «Раб» – по Шишкову – происходило от «работаю», то есть «служу по долгу и усердию»; таким образом, нет в России никакого рабства, крепостное право – выдумка злодеев-французов, поскольку на Руси живут лишь усердные и жизнерадостные слуги «отцов-патриархов»…

– Любопытно, – откликнулся Костенко.

– Знаете, кто первым выступил против Шишкова?

– Не знаю.

– Забытый критикой Василий Пушкин, дядя Александра, один из блестящих наших сатириков.

(Костенко отметил, что о Пушкине сейчас Крабовский сказал, будто об однокашнике, хорошем и добром знакомце, где-то здесь в библиотеке работает, поблизости.)

Крабовский вдруг чему-то улыбнулся, а потом начал читать Василия Пушкина – завывающе, распевно, и Костенко сразу подумал, что сам Крабовский тоже пишет стихи:

Позволь, Варяго-Русс, угрюмый наш певец,Славянофилов кум, взять слово в образец!Досель, в невежестве коснея, утопая,Мы, «парой» «двоицу» по-русски называя,Писали для того, чтоб понимали нас…Но к черту ум и вкус; пишите в добрый час!

Костенко заметил:

– В перечне столпов русской сатиры Василий Пушкин не значится.

– Мало ли кто и где у нас не значится? Мы становимся преступно беспамятными – вот в чем беда!

– Кстати, о памяти. – Костенко понял, что только сейчас появился удобный мостик, который позволит ему логично и без нажима перейти к делу. – Вы написали интересное объяснение по поводу мешка с трупом, но чересчур эмоциональное, логики маловато.

Костенко достал из кармана сложенные листки бумаги:

– Это ваше показание… Хотите восстановить в памяти?

– Так ведь прошло всего семь дней… Я помню свой текст почти дословно… Чересчур эмоционально, говорите? Логика вне эмоций невозможна… Беда в другом: мы теряем двенадцать процентов общественно полезного времени на написание и провозглашение совершенно лишних, ненужных слов. Если вы полагаете, что я написал что-то лишнее в своем объяснении, тогда – дурно; эмоции, однако, делу не мешают. Или вы полагаете, что я упустил какие-то важные моменты?

– Полагаю, что упустили.

Крабовский откинулся на спинку стула, полуприкрыл глаза:

– Я, кажется, не написал про любопытное ощущение… Я лишь потом вспомнил: легкость, с которой подался узел. Мне показалось, будто передо мной уже кто-то развязывал его; может, испугался, как и я, увидев содержимое, завязал снова… Меня потрясло, как легко подался этот крепкий по виду узел, когда я потянул кончик веревки… Мне показалось, кстати, что веревка была чем-то промазана, каким-то особым составом, она же была совершенно не тронута гнилью, а сколько времени пролежала под снегом?!

– Интересно. Я поставлю этот вопрос перед экспертами… Чем она могла быть промазана?

– Не знаю!

– Если у вас найдется время, пожалуйста, попробуйте исследовать эту тему, а? – сказал Костенко. – Мне совестно просить об этом, отрывать от дела…

– Все неразрешенное – моя тема, – ответил Крабовский. – Я попробую, но не требуйте от меня термина…

– Простите? – не понял Костенко.

– По-немецки слово «термин» означает точную дату встречи.

7

Начальник таксомоторного парка долго разминал «Беломор» в сильных пальцах, потом задумчиво предложил:

– А если Саков выступит перед шоферами с лекцией?

– А что? – ответил Костенко. – Он технолог по металлу, вполне мотивированно…

– И у нас, понимаете ли, по металлу больше всего претензий к промышленности, гниет все на корню, так что придут люди, не надо будет загонять, придут непременно.

…После лекции Сакова проводили в кабинет директора; там его ждал Костенко.

– Того таксиста нет, – сказал Саков без колебаний.

Костенко спросил начальника парка:

– Сколько человек не пришло?

– Вся вторая смена… Они на линии, для них завтра лекцию устроим, а из этой смены семнадцати не было, я подсчитал.

– Фамилии запишите.

– Уже.

– Их личные дела – с фотокарточками – посмотреть можно?

– Пожалуйста, – ответил начальник и нажал кнопку селектора.

– Не надо по селектору, – мягко попросил Костенко. – Давайте лучше сходим в кадры.

– Тогда уж будем конспирировать до конца, – усмехнулся начальник парка. – Мы теперь тоже детективы читаем, перестали их в газетных статьях гонять, уважили наконец народ… Раньше словно к какой антисоветчине относились, а пошли б по библиотекам да собрали мнение народа: что читают, кого читают и почему читают? Пойдет на такое Москва или поостережется?