После 24 ноября на площади Тяньаньмэнь демонстрантов будет приветствовать еще один импровизированный плакат, приклеенный на ограде напротив мавзолея Мао Цзэдуна: помещенные на девяноста пяти листках антимаоистские гимны Хуан Сяна, призывающие к свободе и демократии — включая и разоблачение Великой стены. Хуан и его друзья проехали тысячи километров из Гуйяна в столицу, где — с ведрами клейстера и рулонами дацзыбао — не ограничились только площадью Тяньаньмэнь, но и заклеили листовками переулок напротив зданий нервного центра идеологии Народной Республики, газеты «Жэньминь жибао». Тротуары практически моментально заполнили читатели. К декабрю стены городов по всей стране стали использовать в столь же демократических целях, а ходоки с петициями со всего Китая наводнили столицу, рассказывая свои истории о преследованиях и нищете.
В то время активисты стены демократии питали большие надежды на Дэн Сяопина, который в 1978 году вытеснил замшелых маоистов в политбюро, мобилизовав общественное мнение против «культурной революции» через национальные газеты. До февраля 1979 года Дэн с выгодой использовал волну недовольства, наиболее открыто и радикально выплескивавшуюся на стену демократии, завоевав популярность в стране как противник маоистского экстремизма и даже заявив наконец канадскому журналисту, что стена демократии — это «хорошо». Когда простые китайцы удивленно глазели на либеральные политические модели за границей, дэновская открытость внешнему миру казалась многообещающей. После недельного визита в Соединенные Штаты в конце января 1979 года Дэн примерил десятигаллоновую шляпу для техасского родео, встретился с ходоками из Гарлема и сделал круг на имитаторе космического челнока в Хьюстоне.
Однако к тому времени как Дэн вернулся из штаб-квартиры глобального капитализма, в феврале 1979 года, антимаоизм стены демократии уже исчерпал свою пользу для него. Дэн был не демократом, как по ошибке надеялись активисты стены, а прагматическим автократом. Его главной заботой являлась стабильность государства, ключом к которой он считал не демократию, а экономическое процветание в капиталистическом стиле. И хотя энтузиазм Дэн Сяопина по отношению к экономическому росту заставлял ненавидеть левизну «культурной революции» и спорить в пользу обогащающей внешней торговли, он оставался еще и коммунистом, никогда серьезно не задумывавшимся над тем, что экономические реформы должны проводиться в каком-то другом, а не в однопартийном государстве. «Нельзя добиться успеха, — позже комментировал он, — не прибегая к диктаторским методам». В марте 1979 года он сделал реверанс распространенному среди руководства консервативному мнению, ясно показав — в дэновском Китае открытость сама по себе не считается абсолютным добром, а «кое-какие заявления не в интересах стабильности и единства».
«Отдельные отрицательные элементы выдвинули различные требования… Они спровоцировали часть масс или заставили их обманом пойти на партийные и правительственные учреждения… они вбросили такие сенсационные лозунги, как «Объявим войну голоду» и «Дайте нам права человека»… намеренно пытаясь привлечь иностранцев, стремясь раструбить на весь мир свои слова и поступки. Существует так называемая Китайская группа по правам человека, которая зашла так далеко, что подняла дацзыбао, где требовала от президента Соединенных Штатов «высказать озабоченность» состоянием прав человека в Китае. Разве мы можем допустить такой открытый призыв к вмешательству во внутренние дела Китая?»
Привратники у дэновской Великой стены, неизмеримо более покладистые, чем привратники Мао, все еще явно знали, чем заняться. В отличие от Мао Дэн мог позволить себе предоставить китайскому народу определенную степень экономической свободы. Однако политически он действовал по тому же авторитарному шаблону, что и его предшественник. Камнем преткновения, конечно же, стало то, что требования других видов либерализации — политической, социальной, культурной — имели тенденцию висеть на плечах экономических послаблений. Большая проблема Дэна и причина бешеных метаний в первые десять лет его правления от контроля к разрядке заключалась в защите экономической открытости и отрицании всего, что не вписывалось в его концепцию «духовной социалистической цивилизации». Спустя четыре года, во время одной из его немногочисленных крупных антизападных идеологических кампаний «против духовного загрязнения», он с грустью озвучил свои опасения по поводу открытости: «Если открываешь окно, то трудно остановить влетающих в него мух и комаров».
В октябре 1979 года электрик Вэй Цзиншэн испытал на себе всю тяжесть запрета стены демократии, будучи приговоренным к пятнадцати годам заключения, многие из которых он провел в одиночкой камере. Некоторые говорят, будто Дэн Сяопин хотел для него расстрела. Его остановила только угроза настроить против себя международную общественность. Хуан отделался сравнительно легко, получив еще восемнадцать месяцев исправительного лагеря. Новые официальные нормативные акты формально поставили под запрет «призывы, плакаты, книги, журналы, фотографии и другие материалы, направленные против социализма, диктатуры пролетариата, руководящей роли коммунистической партии, марксизма-ленинизма и идей Мао Цзэдуна». Ближе к середине декабря 1979 года, после того как муниципальные власти Пекина запретили впредь вывешивать что-либо на стене демократии, товарищи-женщины из городского санитарного управления соскребли с нее все дацзыбао.
* * *
Прошло десять лет, десять благоприятных для Великой стены лет. В сентябре 1984 года, через год после того, как кампания «против духовного загрязнения» обрушилась на излишне вестернизированную идеологическую распущенность — объемное, туманное определение, распространявшееся на порнографию, дух наживы, имажинистскую поэзию и западные прически, — Дэн Сяопин развернул очередную общенациональную кампанию «Любить Китай, восстанавливать нашу Великую стену». В течение следующих примерно пяти лет десятки миллионов юаней выделили для работ на стене: еще более двух с половиной тысяч футов стены вокруг Бадалина привели в порядок, второй проход в минской стене возле Пекина приготовили к выставлению напоказ. Той же осенью 1984 года стену украшали не только строительные леса, но и розетки пышных социалистических мероприятий. В «Песне китайской революции», музыкальной феерии в честь тридцатипятилетней годовщины Народной Республики, Великая стена поднималась из тумана как фон для поющего и танцующего массового излияния патриотических чувств. В 1988 году стена даже снялась в собственном телевизионном документальном фильме, где о ней говорилось как об «отражении всестороннего творчества человечества», «выдающегося разума и неустанного духа самосовершенствования китайского народа». Великая стена выиграла чуть ли не больше всех от новой, возрождавшей традиции политики коммунистической партии в области культуры, призванной заполнить идеологические пустоты, оставшиеся после отказа от маоистского иконоборчества. После многих лет гонений на Конфуция мудрец снова оказался в моде, став объектом организованных партией конференций, рабочих групп и новых исследовательских учреждений. Составители партийных планов смотрели на жирные ВВП «Четырех азиатских тигров» и начинали думать: в конфуцианстве — если его окрутить с капитализмом, — может, в конечном счете что-то есть. Естественно, его новые коммунистические друзья одновременно не сбрасывали со счетов следующее обстоятельство: конфуцианство в течение тысячи лет успешно использовалось в качестве подпорки диктаторской власти. Стену демократии тем временем снесли, а на ее месте вырос храм дэновских рыночных реформ: громадное здание Банка Китая.
Однако в целом для страны перемена прошла не так гладко. Наверху находился Дэн Сяопин, прорыночный коммунистический автократ, занятый непрерывной борьбой с консерваторами, сторонниками социалистической командной экономики старого образца. Для более чем миллиардного с лишком населения экономическая либерализация казалась двояким подарком, предоставив возможности только тем, у кого хватало смелости или власти уверенно ими воспользоваться — предпринимателям или пронырливым чиновникам, способным с выгодой применять политические связи в бизнесе. Для тех же, кто по-прежнему полагался на железную чашку риса (данное коммунистами обещание предоставить гарантированную, но за невообразимые деньги работу, чтобы зарабатывать на жизнь), сдвиг в сторону рыночной экономики означал и кусающиеся цены, превращавшие в насмешку их зарплаты, и растущую неуверенность в трудоустройстве, когда государственный бизнес начал проделывать бреши в маоистском табу на эффективность и конкуренцию.