Читать интересную книгу Новый Мир ( № 1 2008) - Новый Мир Новый Мир

Надо сказать, что во всем этом фильме с невнятной детективной интригой и загадочными героями единственный, чье поведение кажется абсолютно логичным, — персонаж Михалкова, точно повторяющий стратегию Михалкова-Автора. Этот старичок заседает в судах вовсе не от скуки, а из идейных соображений. Суд присяжных для него — поле битвы. Ведь ишь чего выдумали холопы — сами себя судить! Не холопское это дело. Суд — это компетенция барина. Поэтому первым делом нужно людишек лишить информации; ни в коем случае не рассказывать им то, что тебе известно. Затем по возможности запутать их, увести обсуждение в сторону (это Михалков-режиссер блистательно проделывает с помощью своих персонажей-марионеток). А если уж, паче чаяния, холопы все-таки доберутся до правды — нужно загнать их в угол, поставив перед абсолютно ложной альтернативой.

Я думаю, интерес публики к фильму “12” процентов на семьдесят обусловлен заимствованным сюжетом. Людям всегда интересно смотреть, как такие же простые, случайные, с улицы граждане разматывают детективную интригу и взвешивают участь преступника на весах справедливости. Картина Люмета показывает, насколько это непросто. Человеку приходится преодолеть инерцию — слепое доверие к профессионалам-юристам, включить мозги, способность к самостоятельному анализу, одним побороть робость, другим — привычку подавлять окружающих, научиться слышать другого и отстаивать свою точку зрения, отодвинуть в сторону эгоизм, преодолеть в себе застарелые предрассудки, болячки и комплексы… Борьба идет не на шутку; у “разгневанных мужчин” дело пару раз чуть не доходит до мордобоя, но в итоге из случайного собрания разрозненных индивидуумов у нас на глазах образуется жизнеспособная клеточка гражданского общества.

Суд присяжных — демократический институт. Создатели фильма “Двенадцать разгневанных мужчин” не скрывают, что их картина — апология демократии. Да, простые, разные, с улицы, случайные граждане могут принимать ответственные решения и контролировать власть. Более того, в процессе такого контроля каждый человек, настаивают авторы фильма, становится чуть лучше.

Между тем основная режиссерская интенция в фильме “12” — последовательное и целенаправленное разрушение эстетической и идейной конструкции первоисточника. Там — тонкая, прочно сплетенная ткань интеллектуальной интриги, на фоне которой захватывающе раскрываются человеческие характеры. Здесь — элементы строгого детектива утоплены в чавкающем болоте абсурда. Там — строгий лаконизм выразительных средств, здесь — нагромождение балаганных аттракционов. Там — точно сыгранные роли, здесь — половодье самодостаточного актерства. Там — судебная драма, обучающая азам демократии, здесь — эффектная “разводка”, цель которой — выполоть даже те чахлые ростки правосознания, что есть в головах у людей; заставить электорат, то бишь зрителей, почувствовать себя в итоге абсолютно растерянными, сбитыми с толку и нуждающимися в сильной руке.

Насколько это Никите Сергеевичу удается? Если судить по отзывам в Интернете, процентов пять негодуют: “Туфта, манипуляция!..” Процентов пятьдесят “кушают” это дело с восторгом: “Гениальный фильм!” Ну а остальные сорок пять все же чувствуют в картине какой-то подвох: “Кино, конечно, хорошее, и актеры замечательные, но с финалом Михалков накрутил…” Что ж, сорок пять процентов — это не так уж мало.

 

P. S. Еще одно впечатление (Ирина Роднянская)

Прочитав поступивший в редакцию отзыв Натальи Сиривли о фильме “12”, я ощутила потребность незамедлительно увидеть все это собственными глазами.

С одной стороны, за прошедшие уже годы я привыкла полностью доверять уму и вкусу нашего постоянного кинообозревателя. С другой же — меня всегда смущал распространенный интеллигентский миф о всевластии “загадочных агентов, работающих под прикрытием” — или без такового. В оны времена я исправно ходила на демонстрации против 6-й статьи Конституции СССР. То есть против всевластия “руководящей и направляющей силы” (как выясняется, отнюдь не почившей в Бозе) — той именно “собаки”, которая, по моему разумению, вертела “хвостом” — пресловутым, пусть и мускулистым, Комитетом, — в своих целях сменяя, часто с последующей ликвидацией, его возглавителей (моей бабушке в “органах” так и сказали, утешительно: лица, расстрелявшие вашего мужа, уже расстреляны). И акцент кинокритика на прославлении создателем фильма “тех, кто бывшими не бывает”, побудил меня удостовериться, так ли уж это обстоятельство там значительно.

Виртуальных погон нужного образца на плечах заподозренных персонажей я, признаться, не разглядела — скорее всего, из-за своего зрительского непрофессионализма. Вот ведь и Денис Горелов в рецензии, напечатанной в “Русской жизни”, именует председателя коллегии присяжных “отставным офицером ГРУ”. Погоны эти ли именно — какая тут разница? Без всякой симпатии к вчерашнему и сегодняшнему политическому сыску, но и без аффектации замечу, что в последнее время Никита Михалков просто не может упустить случая прицепить этакий мундирно-охранительный бейджик чуть ли не к любому своему фильму. Он и статского советника Фандорина заставил, вопреки принципиальному акунинскому замыслу, не уходить в отставку, а еще сколько-то послужить проклятому царизму (что даже и мило).

Но в остальном… В остальном я была поражена подспудным цинизмом этого кино никак не меньше, чем наш рецензент.

Первоисточник — фильм Люмета — я видела в юности, и он, в том, что касается института присяжных, подействовал на меня как нестираемый импринтинг. Даже последующее чтение “Братьев Карамазовых” (именно последующее, что характерно для моего культурно обкраденного поколения), где, как все помнят, присяжные “мужички за себя постояли” — “покончили Митеньку”, — даже позднейшие размышления над тем, во что обошлось России оправдание судом присяжных Веры Засулич, не поколебали во мне влияния “Двенадцати разгневанных мужчин” как акта юридического просвещения.

У Михалкова — здесь я совершенно согласна с Сиривлей — этот институт “двенадцати” сплошь дезавуируется. В начале торжественно объявлено, что вердикт присяжных отмене не подлежит; в финале же — “правильный” персонаж предлагает вынести ложный вердикт с тем, чтобы со временем добиться его отмены героическими усилиями тех же присяжных. Из материалов судоговорения присяжные знают, что в случае их решения: “виновен” — подсудимому грозит пожизненное заключение (высшая мера, эквивалент люметовского электрического стула), но их не заботит, что по закону такая мера неприменима к еще не достигшему восемнадцати лет. Присяжные — и это отметили, кажется, все (увы, немногочисленные) недовольные фильмом критики — три четверти времени тратят на собственные излияния, а не на рассмотрение обстоятельств дела; и именно эти излияния представлены как путеводная нить к искомой истине.

На меня тут пахнуло подновленным вариантом “революционного правосознания”, апеллировавшего именно к “чутью”. В финале (в котором, по приведенным Сиривлей сведениям, усомнилось только 45 процентов зрителей из числа пользователей Сети, а надо бы — все 100) присяжным предлагается образовать своего рода народную дружину параллельного судопроизводства, а их поочередный отказ от этой роли интерпретируется как греховное отступничество — pendant евангельской притче о званых на божественную трапезу: “И начали все, как бы сговорившись, извиняться. Первый сказал <…> я купил землю, и мне нужно пойти и посмотреть ее <…> Другой сказал: я купил пять пар волов и иду испытать их <…> Третий сказал: я женился и потому не могу придти” (Лк. 14: 18 — 20). (Хозяином трапезы тут, понятное дело, оказывается Председатель жюри.)

Окончательно же суд присяжных вышиблен из предназначенных ему по закону и здравому смыслу функций финальным, вписанным в кадр афоризмом: “Закон превыше всего, но как быть, когда милосердие оказывается выше закона?” Подпись: Б. Тосья — явная мистификация (энтузиастами расшифрованная как речь автора: “То есть я”). Но дело не в подписи, а в сути. Согласно которой для того, чтобы оправдать невинного, требуется не ответственное “крючкотворство”, а милостивое к нему, невинному, снисхождение, будь он даже чеченцем. Я-то думала, что дело милосердия, которое действительно бывает выше закона (см. хотя бы пушкинского “Анджело”), — это жалость к виновному, милость к падшим ...

В чем мотивы этого “юридического нигилизма”, обращающего фильм Михалкова в противоположность люметовскому и вносящего ощутимую лепту в правовое невежество российской аудитории? Фильм показался мне расчетливым, но главный расчет я нахожу не совсем там, где он видится Наталье Сиривле (побочный — другое дело). По моему впечатлению, это кино, вопреки заверениям режиссера, сделано на экспорт, а уже потом, после зарубежного триумфа, показано доверчивому российскому зрителю, не избалованному внушительными мелодрамами.