Известно, что кроме репетиций у Петра Наумовича было еще несколько излюбленных занятий, в которых ему не было равных: застолье, пение и чтение стихов…
Совершенно особенное дело – когда образованнейший человек читает стихи. Актер прочтет эффектно, но это совсем другое – без «мяса», на актерской «подкладке». Когда читает Петр Наумович, открывается иной мир интеллекта, знания, чувств. Это гигант, который обладает исключительной глубиной мысли. Если человек – такая глыбища знаний, чувств, все, что он делает, великолепно. И когда он пел, я была в восторге. Даже если звучали дурацкие блатные песни под гитару с Борисом Алексеевичем Горбачевым. Это было мило и смешно, и вовсе не пошло. «Ну, тебе, конечно, не нравится», – ворчал он. А про романсы уж я и не говорю. А как прекрасно он знал музыку! Но все эти знания прятались где-то глубоко, он никогда не демонстрировал их, щеголяя фразами и цитатами. А поскольку мы с моим первым мужем общались с Эфросом (они с Толей были однокурсники и большие друзья), я была вхожа в дом, то наблюдала два абсолютно разных мира – Наташи Крымовой и Анатолия Эфроса и, с другой стороны, Петра Фоменко. По отношению к Петру Наумовичу мой первый муж Николай Александрович, прекрасный человек, испытывал бесконечное уважение. «Умей услышать, что тебе Петя скажет» – так он меня напутствовал на съемки.
У вас с Петром Наумовичем было много общего?
Петр Наумович был удивительно застенчивым человеком. Меня это покоряло, и я все-все ему прощала. Он ненавидел нескромность. И я тоже не могла находиться на «особом положении». Мне так это близко. Он предлагал мне отдыхать в его кабинете во время долгих спектаклей, но я ни разу не позволила себе этим воспользоваться. Меня надо гонять, как лошадь, чтобы я чувствовала себя сверхрядовым. Чувство ответственности всегда мне мешало жить. Конечно, мне бы хотелось продолжать играть. Но в театре я чувствовала жуткую одинокость, хотя все актеры замечательно ко мне относились. Тяжело с легкостью говорить молодым: «Идите, вам не до меня».
Как случилось, что вы ушли из театра «Мастерская П. Фоменко»?
К сожалению, мы как-то печально расстались: Петр Наумович не понял причин моего ухода, да я их и не называла. И ни к чему было – это мои собственные решения, я считала: лучше уйти на год раньше, чем на день позже. Осталась недоговоренность… Я никогда не пользовалась его отношением к себе, всегда соблюдала дистанцию: режиссер – актер. В последнее время мы отдалились друг от друга. А я еще начала сниматься в Минске, он очень ревниво к этому отнесся. Мы как раз репетировали «Три сестры», где у меня была маленькая роль Няни. Он рассердился, заменил меня, потом все вернулось на круги своя, но оскомина осталась. А за месяц до расставания мы были на гастролях во Франции, и Петр Наумович, подсев ко мне на банкете, сказал: «Люда, настал момент, когда нам с тобой надо что-то сыграть». А потом я внезапно ушла…
С тех пор я долго не переступала порог театра… На похоронах Юры Степанова мы встретились, обнялись и поцеловались с Петром Наумовичем. Все бывает между творческими людьми… И прошло много времени после ухода Петра Наумовича, прежде чем я решилась посмотреть новые постановки – уже без него…
Можно ли сказать, что Петр Фоменко – «ваш» режиссер?
Для меня Фоменко не только «мой», и я бы не хотела этого, как ни странно. Есть в нем вещи «не мои». Он мой режиссер в том смысле, что я его «до донышка» понимаю. Но мне бы хотелось, чтобы он видел меня не только так, как видел. Он все время предлагал мне эксцентрику, ориентируясь в основном на мою внешность. А я люблю «акварель». И мне бы хотелось так работать. Моя единственная лучшая роль «на театре» – Маша в «Чайке» еще в Челябинском театре. Постановка там была весьма формалистическая: сцена представляла собой крыло птицы, я поднималась по черным ступеням и застывала наверху, как перед полетом – говорили, что спектакль поставлен о «черной чайке». В Питере на гастролях меня провожали овацией. Такая была наполненность горем, когда я тоненьким голосом произносила: «Замуж выхожу, за Медведенко!» Вот это я люблю – акварельный, человеческий ход. А у Фоменко – блистательная форма. Он гениально берет материал по актерской внешности, придает этому эксцентрики, – и тогда все совпадает.
Наверное, для меня, как актрисы, соединение Фоменко с Каменьковичем – идеальный вариант.
Как вы думаете, то, что «Мастерскую» возглавил Евгений Борисович Каменькович, – благо для театра?
Когда уходят такие гении – Эфрос, Фоменко, – на поверхность что только не выплывает… В «Мастерской», слава богу, есть Евгений Борисович: если говорить о человеческой чистоте, идеальнее человека я не знаю. Он откровенен и, как никто, оценивает дар человеческий. Он ищет режиссеров для сотрудничества. Мне думается, ему очень непросто руководить театром после Петра Наумовича.
Часть IV. Записные книжки
Истории и легенды о Школе-студии МХАТ, записанные со слов П. Н. Фоменко
Истории о студенческих годах, проведенных Петром Наумовичем в Школе-студии МХАТ, – редкий в наши дни пример мифотворчества. То недолгое время, которое Петр Фоменко проучился там, вскоре прервалось: ректор Школы-студии В. З. Радомысленский не выдержал мятежных и вызывающих шуток студента актерского факультета. О своих рискованных и хулиганских розыгрышах, сочиненных и исполненных «дуэтом» с другом юности Александром Косолаповым, Петр Наумович рассказывал с упоением. Многие из историй обрастали новыми деталями, версии разных слушателей отчасти расходились… Совершенно ясно, что в каждой из этих небезобидных шуток была лишь доля шутки, а остальное – правда. За те «правдивые небылицы» и «фантастические были», которые мне довелось неоднократно слышать, я ручаюсь лишь в том, что записаны они со слов самого Петра Наумовича, ничего в них не добавлено, не убавлено. Поэтому процент истины и вымысла – полностью на совести рассказчика. Но ведь это не так важно – гораздо привлекательнее сами «легенды и мифы» – в том парадоксальном, нереальном и бесконечно остроумном виде, в котором они остались на страницах моих записных книжек.
Как Саша Косолапов читал монолог ГамлетаСаша Косолапов поступал в Школу-студию с монологом Гамлета – но не главным, «Быть или не быть», а с «Бедным Йориком». Он нашел в кабинете анатомии маленький череп, наверное детский, и в нужный момент доставал его. Саша – очень талантливый актер, безумно тонкой душевной организации. Дальше двух первых строк монолога чтение не шло – он разражался слезами, захлебывался рыданиями и с возгласами: «Не могу!» – прекращал чтение. Истерика впечатляла комиссию. Ему говорили: «Успокойтесь!.. То есть нет – не успокаивайтесь! Попробуйте еще раз». И все сначала, до слов «Бедный Йорик!» Опять – истерика, и в результате Саша убегает с черепом. (Не лишним будет заметить, что я на вступительных турах читал ни много ни мало монолог из «Манфреда», чудовищно подражая Качалову – идеальному чтецу нашего времени.) Меня просили: «Передайте вашему другу, что мы пропустили его на третий тур. Пусть приходит». А тут я со своим «Манфредом»!..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});