Смирнов ответил не по существу. Он встал и заорал:
— Я бездельничаю! Я теряю время из-за отсутствия информации! И опаздываю, опаздываю!
— Кино будем смотреть? — лениво полюбопытствовал Казарян.
Смирнов дико на него посмотрел, ничего не понимая, потом понял и ответил тихо, на выдохе:
— Будем.
Смотрели феллиниевского "Казанову", который на телевизионном экране потерял всю свою философскую начинку и смотрелся как веселая порнуха. Досмотрели, Казарян уехал домой, а Алик и Смирнов завалились спать.
И опять им не дал выспаться телефонный звонок. И опять Леонид Махов.
— Новости, Александр Иванович, — бодро сообщил он.
— Давай, — хрипло ответил мутный со сна Смирнов.
— Начну с самых свеженьких. Только что мне сообщили из Калининграда: гражданин Савостиков Геннадий Григорьевич, известный вам под кличкой Паленый, в воскресенье вечером утонул в Клязьме.
— В Клязьме утонуть нельзя, — ошалело сказал Смирнов.
— Можно. Пьяный и в луже утонет.
— Он был сильно пьян? — Смирнов проснулся окончательно.
— Говорят, литровка в нем была. Не меньше.
— Дела. Давай удивляй дальше.
— И удивлю. Андрей Витальевич Глотов, бомбардир, кличка Живоглот, пятьдесят третьего года рождения, осужденный на двенадцать лет, скончался в апреле 1986 года в больнице лагеря строгого режима от перитонита.
— Ты не ошибаешься, Леонид? — с непонятным азартом спросил Смирнов.
— Не ошибаюсь. Передо мной дело из архива. Вот копия медицинского заключения, вот и фотография покойника. Впечатляющее личико.
— Леня, сколько времени уйдет на то, чтобы сделать экспрессом копию этой фотографии?
— Час, Александр Иванович.
— Через час жду тебя с фотографией на Страстном бульваре.
— Вы меня толкаете на должностное преступление. Ну да ладно. У меня и еще есть что вам сказать.
— При личной встрече, — отрезал Смирнов и бросил трубку.
В ванной шелестел душ. Смирнов заглянул туда и увидел то, что ожидал увидеть. Жирный Алик с удовольствием стоял под теплым дождичком. На шум, произведенный Смирновым, открыл один глаз и потребовал ответа:
— Что тебе?
— Я смотаюсь на часок, — проинформировал его Смирнов.
— А куда, Саня?
— Закудакал! В МУР, к Махову. Через час буду. Можешь не беспокоиться.
— Я с тобой, а?
— Нет. У меня с Маховым приватный разговор, — отрезал Смирнов.
Приткнув "Ниву" у ВТО, Смирнов, стуча палкой, прошел на бульвар. Отыскал скамейку под солнцем и уселся, подставив лицо твердым утренним лучам. Страстной бульвар, Страстной бульвар! Самый широкий, самый квадратный, самый непохожий на бульвар московский бульвар. Культурный лес по московским понятиям. Бодро бежали мимо деловые гости столицы, прогуливались вырвавшиеся из близлежащих контор клерки в галстуках, редко прогуливались мамаши с колясками — учреждения вытеснили из жилья москвичей. Смирнов в томлении прикрыл глаза.
— Здравствуйте, Александр Иванович, — перед ним стоял Махов.
— Привет, Леонид! Принес? Давай.
— Любуйтесь. — Махов протянул ему фотографию.
— Нет, не ошибся, — с удовлетворением сказал Смирнов, изучив изображение Живоглота.
— В чем, Александр Иванович?
— Да так, пустяки. Ты мне дашь эту фотографию?
— Для того и распечатывал. По другим нашим делам поговорим?
— А как же! Ты присаживайся, присаживайся.
Леонид сел на скамью, раскинул руки по спинке, тоже подставился солнцу и начал:
— Как всегда, вы правы, Александр Иванович. Ночевкин видел записную книжку у Трындина, когда тот заходил в отделение последний раз. Ночевкин запомнил это хорошо, потому что Трындин книжкой нос себе почесывал, рассказывая о непонятной чертовщине в райисполкоме.
— Вот и книжечка объявилась! — удовлетворенно констатировал Смирнов.
— Она не объявилась, она исчезла, — поправил его Махов. — Вчера весь день по второму кругу опрашивал свидетелей, и занятная картинка получается. Подбежали к Трындину почти одновременно четверо. Двое мужчин и две женщины. Но первым наклонился над ним, якобы для того, чтобы послушать, бьется ли сердце, гражданин, которого среди опрашиваемых не оказалось. Гражданин без особых примет.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Лет тридцати и с наколкой на правой руке. Спасательный круг и якорь, — добавил Смирнов.
— Как догадались? — обиженно спросил Махов.
— Слишком долго ты, Леня, готовил эффективную концовку.
— И общая картина начинает складываться. Мне очень хочется теперь по-настоящему прочесать "Привал странников".
— Бумагою запасся?
— А как же! Поедем, Александр Иванович?
— Давай на завтра отложим, а, Леонид! Для того чтобы чесать "Привал", мне кое-что узнать надо. А концы — будь здоров. Весь день на это уйдет. Договорились?
— Да и у меня хлопот полон рот. Но очень хочется…
— Завтра, Леня, завтра с утра.
— К девяти я у вас, как штык.
Было половина одиннадцатого.
А в одиннадцать часов пятнадцать минут Смирнов нашел сильно пьяного Шакина В.В., нашел в зачахнувшей рощице, где обычно забивают "козла". Сейчас не забивали — рано. Шакин сидел за столиком перед пустым стаканом. Но бутылки нигде не было: пьян, пьян, но законспирировался.
— Где с утра достал? — спросил Смирнов, сзади положа Шакину руку на плечо. Шакин не вздрогнул, не испугался, до того был пьян, медленно повернулся и посмотрел на Смирнова отстраненно растопыренными глазами. Посмотрел и предложил:
— А-а-а, это ты. Выпить хочешь?
— В честь чего гуляешь?
— Не гуляю — поминаю. Паленого поминаю. Душевный был человек!
— Что ж ты о покойнике — Паленый! Его Геной звали.
— Правильно, Геной. И добрый был. Уважит, бывало, поднесет.
— Ну а еще что скажешь, Вадик?
— У него в последнее время присловье было: "Мы и мертвыми возвращаемся". А вот утоп и не вернулся. Ах, Паленый, Паленый! — Шакин, не вынимая бутылки из внутреннего кармана пиджака, ловко налил полстакана. Посмотрел на Смирнова: — Будешь?
Смирнов ладонью прикрыл стакан:
— Подожди немного, Вадик! — и вытащил из кармана рубахи фотографию. Посмотри, этот человек у тебя паспорт купил?
— Этот не этот, какая разница! — не глядя на фотографию, возгласил Шакин. — И все-то ты с глупостями…
— Ты что, меня не узнаешь, Шакин?! — надавил железным голосом Смирнов.
— Узнаю. Ты есть главный виновник смерти Паленого. Ты его избил, как мальчишку, унизил тем самым до невозможности. Он от обиды запил по-черному, и от того, что пьяный, утонул. Ты — душегуб.
— Прекрати кривляться, ну!!! — рявкнул Смирнов. — И смотри! Этот или не этот?!
От смирновского рыка Шакин вспомнил про себя, что он есть, и, собравши последние силы, уставился на фотографию. В глазу появилась осмысленность.
— Вроде этот, — наконец изрек он.
Жека готовил зал: стелил скатерти на своих столиках, расставляя фужеры, раскладывая ножи-вилки. Смирнов наблюдал за ним от дверей.
— Поди сюда, Жека! — приказал он.
Жека посмотрел на него, узнал, не торопясь дооформил последний столик и только после этого направился к Смирнову. А Смирнов на площадку вышел, устроился на любимом своем подоконнике. Жека стал напротив, сказал:
— О вас после пятницы по Болшеву легенды ходят.
— Обо мне, Жека, легенды ходят не только по Болшеву. Что трезвый, Паленого не поминаешь?
— Отпоминались. Вчера похоронили.
— А Шакин вон переживает, никак не успокоится.
— Не переживает, а пьет. Пьянь и рвань.
— Что ж ты мне врал, Жека? Паленого боялся? Ведь это он просил тебя свести того человека с Шакиным, чтобы самому в стороне быть?
— Что ж вам рассказывать, когда вы все и так знаете?
— Это я сейчас знаю, а тогда не знал. Врать нехорошо, Жека. Еще раз мне соврешь — пеняй на себя. Смотри. — Смирнов вытащил из кармана фотографию и протянул Жеке. — Он?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Жека рассматривал фотографию и так, и этак. Спросил:
— Шакин его опознал?
— А твое какое собачье дело знать, опознал он его или нет? Ты не бойся, Жека. Нечего теперь тебе бояться.