привлекавшее внимание, лицо. Капризный свет лампады внезапно озарил его пучком лучей, и оно резко выделилось среди глубокой, окружавшей его, тьмы.
Это был мужественный облик человека, закаленного жизнью. Годы обратили его в бронзовую маску, всю испещренную морщинами, как иероглифами, начертанными рукою прошлого, неразборчивыми и таинственными. Открытый высокий лоб был собран в складки, пересеченные поперечными темными морщинами. Такими же складками была изрыта переносица между густыми разросшимися бровями, нависшими над глазными впадинами. Там, в глубине, под сильно выдающимися надбровными дугами светилась пара глаз, чрезвычайно благородной формы и разреза, когда-то, несомненно, украшавших и без того прекрасное лицо. Но теперь и здесь, повсюду, расходились во все стороны гусиные лапки, переходившие ниже в складки щек, немилосердно безобразившие углы рта. Темные еще усы и борода были местами тронуты серебристой сединой. Свет лампады, бросавший резкие тени, как бы подчеркивал особенности этого лица, точно высеченного мощными ударами резца.
Общее впечатление было угрюмое, суровое, гордое и спокойное, в сознании внутренней, непреоборимой силы. Обычная одежда монашеского ордена закрывала могучую грудь и плечи, спускаясь широкими, как бы небрежно брошенными, складками. Во всей фигуре не было видно никакой рисовки, а сукно носило явные следы долгого употребления и всяческих превратностей.
Глубоко втянутые губы не открывались для молитвы, а по хмурому челу нельзя было судить, молилась ли душа. Глаза то бесстрастно останавливались на безразличных предметах внешней обстановки, то пристально следили за присутствовавшими в часовне, как за полноправными членами ордена, стоявшими в первых рядах, так и за толпившимися у порога полубратьями. От этих глаз ничего не могло скрыться; эти взоры пронизывали мрак и словно грозили, что обнаружат все в нем скрытое.
По некоторым признакам можно было заключить, что этот свидетель, но не участник общей молитвы внушал присутствовавшим и робость, и почтение. И, подобно тому, как его взгляд переходил от одного к другому, так взоры всех украдкой обращались в его сторону. Челядь инстинктивно сторонилась, пряталась за выступы стен, чтобы не попасть под этот взгляд, пронизывающий и грозный.
На неподвижном лице рыцаря-монаха не отражались никакие впечатления. Черты рыцарски красивого лица неизменно носили печать гордости, казавшейся врожденной и унаследованной вместе с кровью, а уживавшееся рядом с гордостью смирение монаха являлось маскою и принуждением.
Не видно было, чтобы с положением рыцаря были связаны какие-либо особые значение и власть, отражавшиеся на его лице. В ложе братии он занимал последнее место: крайнее в конце скамьи.
Оттуда он смотрел, следил…
Вечерня близилась к концу; глухим рокотом отвечала паства в ложах на возгласы капеллана. Наконец он припал на одно колено, повернулся и, опустив голову, медленным шагом направился в ризницу.
Тогда все встрепенулись; проснулся вздремнувший монах, а челядь торопливо высыпала на двор.
Остался на месте только тот неподвижный рыцарь, обернувшись лицом к алтарю. Проходившие мимо к выходу из часовни не обменивались с ним поклоном: отвернувшись, они торопливо, с неумело скрытой тревогой, проскальзывали к дверям. Ни один не оказал остававшемуся малейшего знака уважения, хотя, видимо, он внушал страх.
Часовня почти опустела, когда и он наконец тронулся с места и тяжелым шагом направился к двери, у которой замешкалась небольшая кучка челяди. Среди нее, расспрашивая о чем-то, стоял брат-госпиталит, человек уже немолодой, седой, скорый на слова и дело, вспыльчивый и горячий. Он нетерпеливо оправлял и одергивал плащ, докучливо сползавший с плеч. Рыцарь остановился рядом с монахом, а челядь и батраки разбежались в стороны.
Из мощной груди раздался мужественный, сильный, хотя несколько глуховатый, голос. Звук его был так своеобразен, что резко выделился бы из тысячи других голосов. Как вся фигура рыцарствующего монаха, так и голос его был внушителен и не терпел противоречия.
Он обратился к монаху-госпиталиту, остановившему на нем беспокойный и блестящий взгляд.
— Что с молодым Юрием? — спросил он.
— Болен, болен, — скороговоркою ответил монах, быстро поводя плечами и явно не желая вступать в длинные объяснения.
Спрашивавший испытующе взглянул на него. Брат-госпиталит засуетился, торопясь уйти, но, заметив, что рыцарь подвигается с места, не посмел.
Тот повторил вопрос:
— Болен? Все болен?
Вертлявый монах в ответ быстро закивал головой. Потом задумался и заговорил:
— Все болен! Да! Трудно даже сказать, чем, знаете, брат Бернард, немало болезней насмотрелся я за свою жизнь, а такой не знаю и лечить ее не умею.
И опять собрался уходить. Но Бернард схватил его за руку.
— Повремени немного, — сказал он, — я знаю, что ты всегда торопишься, а все-таки, скажи, что с Юрием?
— Что с Юрием? — досадливо и с полуусмешкой ответил госпиталит. — В том-то и дело, что мы этого не знаем. Ответить трудно. Признаки болезни налицо, а ухватиться за нее, понять ее — нельзя. Малец вдруг обессилел, похудел, пожелтел, затосковал, потерял вкус к еде… а пожалуй, даже к жизни. Часами сидит, как окаменелый, уставившись в стену, в окно, в пол, в потолок…
И госпиталит опять быстро задергал плечами.
— Молодости нужен воздух и движение; я подумываю, не взять ли его с собой, не посадить ли на коня — да в поход, в широкий свет, на люди? Изменить образ жизни, устроить в замке одного из комтуров… дать немного свободы?.. — спросил рыцарь.
Монах, слушая, только потряхивал головою.
— Пробуйте, что и как хотите, — сказал он, — из своей аптеки я все, что можно, уже перепробовал. Не думаю, чтобы ему можно было помочь… Сесть на лошадь ему не позволят силы… Жизнь в пограничной крепостце, где денно и нощно надо быть настороже… Какой же это отдых?.. Но, впрочем, я не знаю… — оборвал разговор брат-госпиталит и опять собрался уходить. Но Бернард еще раз удержал его за плащ.
— Как вы думаете? Не угрожает ли болезнь его жизни? — спросил он.
— Если бы он был постарше, — сказал монах, с неудовольствием отодвигаясь от Бернарда, так как торопился, — то легче было бы судить, умрет он или выздоровеет. Но в отроческом возрасте, одаренном одновременно и необычайной выносливостью и неожиданными капризами здоровья, никогда нельзя знать наверняка, одержат ли молодые силы верх или угаснут от едва заметного ветерка, как гаснет плохо разгоревшаяся светильня у лампадки.
— А было бы жаль, — пробормотал Бернард, — воспитывали с малолетства… рассчитывали на него…
Брат-госпиталит, мысли которого были далеко, с трудом расслышал последние слова.
— Брат Бернард! — закричал он с силой, как бы не совладев со своей порывистой натурой. — Поверьте мне, я человек старый и видел виды! Кровь не переделать: она напоминает о своих правах. Сколько ни ухаживай за дикой птицей, один конец: как только отворил окно и она услышит голоса сородичей… непременно упорхнет.