– Стыдно, Дарья! Опосля гимназии-то! – позорище на всю Белую Елань, – шипел сквозь зубы урядник. – Подо мной земля горела, когда ты кинулась к прохвосту Боровикову. Хто он, имеешь понятие как по законоуложению, так и по жизненности? Варнак и разбойник-сицилист! Такого бы в тюрьме гноить надо, а ты кинулась ему на шею: «Муж мой! Муж мой!» Мыслимо ли?
– Судьба свела нас, – тихо, как шелест черемуховых листьев, промолвила Дарьюшка.
– Р-р-р-а-аз-о-р-ву! – рявкнул Елизар Елизарович. И разорвал бы, да пудовый кулак брата успел перехватить Михайла Елизарович, и сам едва устоял на ногах.
– Миром надо, Елизар, миром, – басил Михаила. – Потому, сила на силу – беда будет. А ты – миром, миром…
– Где свиделась с проходимцем? – еле передыхнул отец.
– Давно, папаша, – как в забытьи ответила Дарьюшка.
– Как так давно? В Красноярске? Где? Ответствуй!
– Давно, давно… В подготовительном классе читала Некрасова – печальника русского народа. И он меня, великий Некрасов, сроднил с Тимофеем.
– Какой такой Некрасов? Подпольщик, или как?
– Поэт он был, папаша… Урядник заинтересовался:
– В каком понятии – поэт?
– Верованье какое? Из татар, может?
Дарьюшка не успела ответить. Снова грохнул папаша:
– Отвечай! Где свиделась с разбойником?
– Он не разбойник…
– Молчай, сучка! Ответствуй!
– О боже!..
– Где свиделись?
– У бабушки Ефимии…
– Я так и знал! – охнул урядник. – Не стало никакой жизни из-за этой ведьмы. Под фамилией нашей проживает, как вроде сродственница, а никакая не сродственница. Когда же она издохнет!
– Я ее… Я ее… – зашипел Елизар Елизарович. – Р-разорву! В распыл!
– Зловредная старушонка, – поддакнул Михайла Елизарович.
– Ведьма сосватала? Спрашиваю! Дарьюшка глубоко вздохнула:
– Не вините бабушку Ефимию, папаша. Судьба свела меня с Тимофеем Прокопьевичем…
– Судьба свела? – у Елизара Елизаровича пена выступила на губах. Братья – Игнат и старик Михайла, как по уговору, стали плечом к плечу, чтоб в случае чего заслонить Дарьюшку. Сотник Потылицын чуть отступил в сторону и шептал: «Боже Саваоф! Обрати свой взор, укроти ярость зверя! Воссияй лицом твоим, и спасены будут!»
Но никто не мог укротить ярость зверя.
Но как же она была хороша, Дарьюшка!.. Лицо ее с высоким лбом, чуть вздернутым носиком, упрямо вскинутым подбородком и круто выписанными черными бровями казалось спокойным, предельно чистым, как улыбка младенца; ее белая высокая шея будто вытянулась, и резче выделялся воротничок платья. Тонкая, подобранная, отточенная, как веретено, она стояла среди космачей, как удивительный цветок, и тянулась к солнцу.
Сотник смотрел на рдеющую щеку Дарьюшки, на ее просвечивающее на солнце розовое ушко, и ему стало не по себе. Он готов был упасть перед ней на колени, целовать землю под ее ногами в шагреневых ботиночках.
– Судьба? Я дам тебе судьбу и мужа дам!
И, метнув взгляд на Потылицына, торжественно возвестил:
– Ты ее поймал – твоей будет, сотник! Возьмешь? Дарьюшка быстро, через плечо, оглянулась на сотника:
неужели посмеет?..
– Али брезгуешь, ваше высокоблагородие? – набычился Елизар Елизарович. – Не без приданого получишь гулящую сучку. Паровую мельницу на Ирбе отдам, и в дело войдешь сопайщиком. Ну?
– За честь почту, Елизар Елизарович. Но…
– Што-о-о? Не перевариваю! Сказывай: берешь или нет?
– Я бы… Видит бог, счастлив, Елизар Елизарович… Дарьюшка откачнулась.
– Подлец! – только и ответила.
– Молчай!
– Папаша…
– На колени! Сей момент благословлю. И – с богом. Свадьбу справим на всю губернию.
– Нет, нет!
– На колени, грю! На колени!
Потылицын опустился на колени; Дарьюшка кинулась к дяде Михайле:
– Дядя, ради всего святого! Дядя! – молила она, обхватив руками вислые его плечи. – Пощадите! Я… я жена Тимофея.
И в ту же секунду отец стиснул Дарьюшке горло. Голова ее запрокинулась. Потылицын, прикрыв ладонью глаза, пошел прочь. Братья с трудом разняли руки Елизара Елизаровича. Дарьюшка свалилась на шелковистый подорожник. Михайла вздохнул:
– Убивец ты, Елизар. Убивец… Урядник и тот перетрусил:
– За смертоубийство… как по законоуложению… каторга…
Елизар Елизарович рванул ворот шелковой рубахи – перламутровые пуговки посыпались. Плечи обвисли, и он, не помня себя, шагнул на куст черемухи, остановился рыча:
– Господи, да што же это, а? Одну гулящую со двора прогнал, другая гулящая на всю губернию ославит. Да што же это, а?
Дядя-урядник помог Дарыошке подняться. Дарьюшка глянула в синь неба. Прямо над нею бился жаворонок. Кругом тишина, дрема чернолесья, шелковистая трава под ногами, а возле куста – отец-зверь, не ведающий ни жалости, ни милосердия.
Дарьюшку повел домой дядя-урядник. Шли не большаком стороны Предивной, а низом поймы.
Когда беспутную дочь водворили в дом, Елизар Елизарович вышел во двор с урядником.
– А ты вот что… этого ссыльного прохвоста… сей момент убери из Белой Елани. Хоть в преисподнюю, только подальше.
– Самолично доставлю в волость, – ответил меньшой брат.
– А, волость! Ты его вот што… вези в Минусинск. Сунь там кому следует, и – в дисциплинарный батальон. Понятно? Там ему поставят немцы крестик. И вот еще што. Про свалку во дворе Зыряна. Надо вызвать исправника. Провернуть можно как бунт против мобилизации. Как подрыв устоев государства.
Брат-урядник намекнул, что хлопоты по определению ссыльного Боровикова в дисциплинарный батальон не обойдутся без расходов. Тем более – дело щекотливое.
– Сколько тебе?
– К их высоким благородиям, Елизар, с малой подмазкой не подступишься. Тонко надо сработать. Заложи пару рысаков, я их там передам из рук в руки кому надо. Так и так рысаков отполовинят у тебя. А ты сам пойдешь первым номером. Патриотично! Умеючи играть надо. Ну и тысячу в руки.
– Зоб! Не подавишься?
– Смотри, твое дело. Токмо прямо скажу: если у Дарьи с проходимцем завязался узелок, голыми пальцами не развяжешь.
– Бери рысаков и пятьсот на руки.
– С места не тронусь.
– Ладно, дам тысячу. Но помни!..
– Не беспокойся.
– Сейчас же в дорогу. Без всякого промедления.
– И это понимаю. Пока он не очухался, я его в тарантас и айда.
– Валяй.
– Погоди. А как про Григория Потылицына? Если задумал выдать Дарью за Григория, то ставлю тебя в известность: Григорий должен явиться в казачье войско.
– Пусть едет. Вернется с войны – женится.
– Может и не вернуться. Война ведь…
Елизар Елизарович ничего не ответил. Позвал конюха, приказал заложить двух гнедых рысаков в тарантас на железном ходу.
Под вечер урядник подкатил к ограде Зыряна. Прошел в избу и сказал, чтоб сейчас же собрали в дорогу Тимофея Боровикова.
– Повезу в волость, – хитрил Игнат Елизарович. – Там фельдшер поглядит в больнице.
– Лучше ко мне отвези, – назвалась бабка Ефимия. – Не таких подымала со смертного одра. И Тимошу подниму.
– Не дозволено, – буркнул урядник, крайне недовольный. – Потому, если Боровикова оставить в деревне, всем гореть тогда! Прокопий Веденеевич соберет своих тополевцев и учинят такой пожарище, какого свет не видывал. Слыхали, как он объявил, что Тимофей вовсе не сын ему?
Зырян понимающе усмехнулся. Урядник погрозил:
– Ты свою шкуру береги, Зырян! Прямо скажу: соседство мне твое не по нутру. Содержишь в доме ссыльных, разговоры с ними ведешь подрывного характера, передний угол без икон. На што похоже? На подстрекательство к бунту.
– Мое безбожество вас не касаемо, Игнат Елизарович.
– Как разговариваешь! – рыкнул урядник. – При исполнении должности сей момент загребу под пятки. Погоди еще! Выедет становой, разберутся, как произошла свалка. Тело подняли па твоей ограде. Как понимать надо?
– А так понимать, господин урядник, что вы сами дозволили смертоубийство. Когда старик Боровиков орал во всю глотку, вы где находились?
– Молчать!
На подмогу к Зыряну подоспела бабка Ефимия.
– На свою голову орешь, Игнашка! Ум у тебя, вижу, короче рыбьего хвоста, а глотка – шире ворот. Гляди!
– Скоро там, Боровиков? – крикнул урядник в горницу.
V
Вскоре в Белую Елань приехали трое из жандармского управления, что-то выспрашивали у раскольников-тополевцев, допытывались о бунте, который будто подняли ссыльные Головня и Боровиков. Дважды вызывали на допрос Прокопия Веденеевича, но тот открестился от всех.