гости, несут ненужные сорочки и наволочки. Сюда, в хоспис, она принесла с собой несколько пакетов, запасы быстро оскудевают.
Неделю назад у бабушки изменился голос.
Проснулась — и все, хрипит полушепотом. Страшная рана не болит, болит голова, шея, гортань. Валентина Ивановна принимает обезболивающее утром и вечером и даже иногда ходит гулять.
«Смерть — это не страшно, это же уход к Богу, — говорит она. — И я настроилась на это. Но в последнее время стала задумываться. Как-то не по себе. Вот вроде бы ведь никто из нас здесь не задержится, а все равно боюсь».
Санитарка Марина видит смерть каждую неделю.
Бывает, уезжает домой со смены, а когда через три дня заступает — на месте одного человека уже другой. «Умирают внезапно. У каждого свое время, и никогда не угадаешь, кто и когда. Вот женщина, которую вы видели, когда ее увозили, — она умерла неожиданно. Мы ее помыли, поменяли ей кровать. К ней пришли родственники — у мужа сегодня день рождения. Они пообщались, она попила компот. И не успели родные выйти отсюда, как она умерла. Как будто попрощалась».
«Я стараюсь не думать о том, что люди умрут. Иначе, с ума сойти можно, — говорит Марина. — Ну что поделаешь. Мы все здесь в гостях и должны рано или поздно уйти. Гостевые люди».
Сначала Марина работала и задыхалась. Закрывалась в туалете и плакала. Но терпела. «Задержу дыхание и работаю. Все говорила себе, что привыкну. И привыкла, за десять-то лет. Иногда все равно реву — жалко людей, но стараюсь не зацикливаться. Я ведь тоже, возможно, однажды стану такой».
***
Мне доверяют немногое — щадят нервы. Кормить пациентов, придерживать их во время перевязок.
И общаться, общение здесь на вес золота, дороже таблеток и капельниц.
Я задыхаюсь, как Марина когда-то. Когда придерживаю на боку бабушку, которая только что обкакалась. Ей меняют пеленки, а я держу ее трясущиеся плечи и не дышу. Я задыхаюсь, когда кормлю с ложечки пожилую, ссохшуюся до размеров ребенка женщину. Иногда она касается моих рук своими тонкими пальцами. Они холодные как ледышки — холод добирается до меня через перчатки. Бабушка смотрит глазами цвета озера, механически открывает рот. «Пить» и «Еще» просит беззвучно, но как-то я понимаю. Соседки по палате номер 206 поясняют, что она совсем не может говорить — нет сил и голоса. И что к ней никто не приходит, хотя однажды был замечен сын.
Я пытаюсь ей улыбаться, пытаюсь дать ей вместе с размолотым в жидкую кашу картофелем что-то еще. «Как вас зовут?» — спрашиваю, хотя знаю, что не ответит. А она вдруг отстраняется от ложки, приподнимается, мелко трясет головой, словно тужится. И еле слышно выдавливает из себя имя: «Маи-и-ия». А потом, собравшись еще раз, говорит четче: «Мария». И падает на подушку.
***
В 110-й — Нина Ивановна, семьдесят пять лет, рак шейки матки. Бабушка очень маленького роста, издалека похожа на ребенка. «В семье было пять детей, все выросли здоровые, а я коротенькая — материалу не хватило», — шутит о себе она.
По телевизору показывают какой-то «магазин на диване»: женщины продают платья. «Красивые, — говорит Нина Ивановна. — Мне не подойдет только, без груди-то». Семнадцать лет назад Нине Ивановне удалили грудь. А недавно рак обнаружили снова. Все было хорошо, ничего не болело. Просто вдруг стали покидать силы. «Иду из магазина и только что на снег не сажусь, так тяжко. И пакет в руках точно со свинцом. Уставала, уставала, обследовалась — а это рак пришел снова. Мы, женщины, мужиков любим, ради них в лепешку, а о себе не думаем, себя не бережем. А потом оказывается поздно».
Как и Валентине Ивановне, Нине Ивановне отказали в операции. Не перенесет наркоз. Сначала было терпимо, а сейчас без обезболивающих она лезет на стену. В хосписе с обезболивающими проблем нет, но низ живота все равно ноет. «Как будто она напоминает мне, что она со мной и никуда не уйдет», — говорит женщина про опухоль и как-то по-матерински кладет ладонь на живот.
— Вот зачем, скажи мне, зачем меня мучить? И родных моих мучить? Почему нельзя сделать мне укол, чтобы я сразу ушла, без боли? Кому нужны эти мои дни? И хоть бы знать уже, сколько мне осталось. Просто чтобы понимать. Мне не говорят... Ты не знаешь?
Наталье пятьдесят два, она бледная, худая и красивая. У нее тоже рак шейки матки. Она новенькая. Осматривается, пытается быть бодрой. Ей предлагали химиотерапию, отказалась. «Какой смысл в этом мучении? Все равно же толку не будет. Тошнота, облезешь весь, как кот. Ну его! Буду лучше умирать потихоньку, но как человек. Жаль только, что у меня кошка вчера родила. Пятерых котят, таких крупных. Она там, а меня сюда. И не увижу, как растут».
***
Ужином пациентов мы с Мариной кормим вместе. Сложнее всего кормить мужчин. Нутром ощущаю, как им неловко, что их, когда-то сильных и крепких, кормят с ложечки. Пюре вытекает изо рта и стекает по подбородку на полотенце.
— Печенье! — командует мне худой высокий мужчина.
Вставляю печенье в руку, поилку — в рот. Когда оно заканчивается, он командует снова: «Еще одно!» И нетерпеливо чмокает губами. Спрашиваю, как его зовут, — молчит. На другие вопросы тоже не отвечает. Когда чай допит, мужчина велит прополоскать ему зубы. Я не понимаю, что это значит, но пугаюсь. Нахожу Марину, рассказываю о просьбе. «Что я должна сделать?» — «Это просто, — отвечает санитарка. — Вынимаешь его челюсть, кладешь в стакан, ширк-ширк — и вставляешь обратно». Я возвращаюсь к 210-й палате и останавливаюсь у двери. Я не могу ширк-ширк. Я не могу, не могу. Марина понимает и делает все сама.
«МЫ ЗДЕСЬ НЕ ЛЕЧИМ»
СОВЕЩАТЕЛЬНАЯ КОМНАТА, ПАЛАТЫ НОМЕР 109, 209
— Палата 104 — лимфома Ходжкина.
— Палата 107 — зно (злокачественное новообразование) молочной железы.
— Палата 206 — зно шейки матки.
— Палата 207 — зно яичника.
— Палата 209 — зно щитовидной железы.
Каждое утро в 8:45 в хосписе планерка. Медсестры перечисляют палаты, фамилии и диагнозы пациентов: рассказывают, как у них дела, как прошла ночь, кто и на что жалуется. Несмотря на то что над кроватью каждого больного висит табличка с именем, на планерке становится ясно, что главное в человеке — диагноз. Он заменяет имя, он говорит о них все, что нужно знать.
***
Хвост Валентины Ивановны