— Покажи драхму, — попросила Каллипига.
— Смотри, сколько хочешь. — И я разжал кулак.
— А подержать не дашь?
— Да держи, сколько хочешь.
Каллипига долго рассматривала деньгу, потом засунула ее за щеку и сказал нисколько не изменившимся голосом:
— Еще миллион таких надо.
Это я и сам знал.
— Начало-то положено, — высказал предположение Сократ.
— А как ты это делаешь? — спросила Каллипига.
— Да очень просто, — ответил я.
— А! Поняла. Ты берешь так называемое “чистое” состояние волновой функции шарика…
— Точно. А в “чистом” состоянии, если объект имеет волновую функцию, число шариков бесконечно. Ну, то есть, шарик-то на самом деле всего-навсего один, но он находится под каждым стаканчиком.
— Понятно, — сказал Сократ. — А то я думаю, что это мне под мышкой давит. А это, оказывается, твой шарик.
Сократ подкинул на ладони мягкий шарик, а тот вдруг начал безудержно размножаться, и Сократу уже приходилось жонглировать многими шариками. Тогда я опомнился и перевел волновую функцию шарика в “смешанное” состояние. Шарики исчезли, все до единого. В том числе и те, что были под стаканчиками “наперсточников”. В этот миг многие лохи, конечно, проигрались вдрызг, но дальнейшая игра застопорилась, потому что у играл исчезли шарики. Когда они теперь сообразят, в чем тут дело? Ну, это их проблемы…
Мы шли мимо ошалевших “наперсточников”, и уже свободные в своем выборе граждане Сибирских Афин покидали их и перекидывались к картежникам, интерес к которым мгновенно возрос.
— Постойте-ка, — сказал я Сократу и Каллипиге. — Попробую увеличить капитал.
— В карты, что ли? — спросил Сократ.
— С картежниками лучше не связываться, — посоветовала Каллипига. — У них всегда туз в запасе.
— А у меня два, — пояснил я.
— Тогда попробуй, конечно, — разрешила Каллипига.
Играли в “очко” и в покер. Я решил начать с “двадцати одного”.
— Ставлю драхму, — сказал я.
Каллипига тут же выплюнула драхму мне на ладонь, и я хлопнул ею о столешницу раскладного столика.
— Сдавай, — сказал я.
Картежный шулер сдал мне пять карт, отсчитал себе и спросил:
— Еще?
На что мне было “еще”? Я и пять-то карт взял, чтобы только не вызвать подозрения. А вообще-то мне хватило бы и двух.
— Нет, — ответил я. — У меня очко!
А карты были такими: тройка, семерка, туз и две без опознавательных знаков.
Шулер раскрыл свои. У него тоже оказались тройка, семерка, туз и две неопознанных игральных карты. Только у меня были все пиковые, а у него — червовые.
Ничья, так ее и так!
— Сколько карт сдавать? — спросил шулер.
— Две, — ответил я, чтобы не затягивать игру.
— И мне две, — сдал карты шулер.
— Двадцать одно, — заявил я, предъявив бубнового туза и червовую десятку.
— И у меня “очко”, — открыл свои карты шулер. У него также оказался бубновый туз и червовая десятка.
— Сдавать еще? — спросил шулер в явном волнении. — Сколько?
— Две, конечно.
Теперь у меня было два пиковых туза. Но два туза засчитываются как двадцать одно очко. Я ничем не рисковал.
У шулера тоже оказалось два туза, правда, трефовых.
— Сдавать? — хрипло спросил шулер.
Волновалась уже вся его группа поддержки.
А в колоде и карт-то уже почти не оставалось. Да и те, я был уверен, разложены были так, что мне шли одни шестерки, а ему одни тузы. Вот он теперь и недоумевал, каким это образом его шестерки превращались в мои тузы. Ведь у меня и рукавов никаких не было, и умозрительные штаны плотно облегали тело.
— Давай в покер, — решил испытать я его.
— В покер, так в покер, — легко согласился он и, перетасовав новую колоду, раздал по пять карт.
Я уже понял, какой серьезный противник попался мне, и поэтому собрал в кулак всю свою мыслительную способность. Всякие там “стриты”, “флеш-рояли” мне помочь не могли. Нужно было играть наверняка. Никогда мне это еще не удавалось, а тут, на счастье, удалось. В руках у меня было четыре бубновых туза и джокер.
— Прикуп? — спросил шулер.
Какой тут, к черту, прикуп! У меня на руках было каре из тузов, да еще джокер. Ничто не могло перебить мою карту.
— Открываем, — сказал я и разложил свое счастье на столике.
У него тоже было каре из тузов, только трефовых, и джокер.
Снова ничья. Я понял, что мне его не переиграть. Но и он никогда бы не смог переиграть меня!
— Может, разойдемся с миром? — с уважением спросил шулер.
— Пожалуй, — ответил я и взял свою уже подсохшую на солнце драхму.
Оказывается, не так-то просто было разбогатеть в этом мире.
— Дай-ка мне ее для сохранности, — попросила Каллипига и снова засунула монету себе за щеку. — И где это ты так, глобальный человек, научился играть?
— Да с рождения это у меня, — ответил я.
— Конечно, с рождения, — подтвердил Сократ. — Такому разве научишься? Ни в жисть не научишься!
Мы двинулись дальше, вдоль магазинчиков, забегаловок и закусочных, в том самом месте Сибирских Афин, откуда хорошо был виден Акрополь с плывущим на фоне голубого, безоблачного неба Парфеноном.
Глава сорок пятая
Возле закусочной сидел Ксенофан и причитал:
— О, если бы и мне удалось приобщиться к твердому уму, взирая на обе стороны! — А сам упорно смотрел в одну сторону, на Каллипигу. — Но я был обманут лживой дорогой, когда был уже старик и неопытный в скептическом сомнении. Куда бы я ни обращал свой умственный взор, все сливалось в одно и то же. Все сущее влеклось отовсюду и делалось единой ровной природой. Я полузатемненный, а не вполне свободный от тьмы. Я — насмешник над обликом Гомера, сотворивший себе бога, далекого от людей, повсюду равного, безбоязненного, недосягаемого или мыслимую мысль. Я полагал, что все едино, что бог сросся со всем, и что он шарообразен, бесстрастен, неизменен и, возможно, разумен.
Каллипига бросалась утешать старика, размазывая ему слезы по лицу своей полупрозрачной столой.
— А где же Парменид с Зеноном? — спросил Сократ. — Они ведь вызвались тебя провожать, Ксенофан.
— Пьянствуют, — немного успокоившись, ответил Ксенофан и указал рукой на дверь закусочной.
— Должно быть, ищут Единое на дне стаканов, — предположила Каллипига. — Пойдем, составим им компанию.
— Я побаиваюсь вторгаться слишком далеко даже в область Мелисса и других, — сказал Сократ, — утверждающих, что все едино и неподвижно, однако страшнее их всех мне один Парменид. Он внушает мне, совсем как у Гомера, “и почтение, и ужас”. Дело в том, что еще совсем юным (а бывало со мной и такое) я встретился с ним, тогда уже очень старым, и мне открылась во всех отношениях благородная глубина этого мужа. Поэтому я боюсь, что и слов-то его мы не поймем, а уж тем более подразумеваемого в них смысла.
Чего нам было бояться?!
— Да и самое главное, — продолжил Сократ, — ради чего строится все наше рассуждение о Времени, — что оно такое, — обернется невидимкой под наплывом речений, если кто им доверится. Между тем, вопрос, который мы поднимаем, — это непреодолимая громада. Если коснуться его мимоходом, он незаслуженно пострадает, если же уделить ему достаточно внимания, это затянет наш разговор. Нам не следует допускать ни того, ни другого, а постараться с помощью повивального искусства разрешить глобального человека от бремени мыслей о Пространстве и Времени.
— Как же мне разрешиться от бремени, — в отчаянии воскликнул я, — если мысль еще и не зачата?!
— Будь снисходителен, глобальный человек и, возможно, мы как-то мало-помалу выпутаемся из столь трудного рассуждения.
— Ладно, буду снисходительным, — согласился я.
— А больше всего прошу тебя о следующем.
— О чем же?
— Чтобы ты не думал, будто я становлюсь в некотором роде отцеубийцей.
— Что ты говоришь, Сократ!
— Разбираясь в том, что такое Пространство и Время, нам необходимо будет подвергнуть испытанию учение нашего отца родного Парменида и всеми силами доказать, что небытие в каком-либо отношении существует и, напротив, бытие каким-то образом не существует.