Вскоре затем я как-то потерял Есенина из вида, и встретились мы снова уже после революции, ранней весной 1918 года, у В. В. Шимановского. Это был период есенинского «скифства», которому был подвержен и я, напечатавший в «Знамени Труда» статью об «Инонии».
Но из этой встречи мне запомнилась мелочь, никакого отношения к литературе не имеющая: Есенин с детским восторгом рассказывал о том, как ему ранним утром попался на улице редкий в городе гость – неведомо откуда забежавший хорек, и как он пытался (впрочем, неудачно) поймать зверька…
В этом, а также и в том, что через несколько лет Есенин с любовью вспоминал об этом эпизоде, отразилось вечно детское его натуры. Надо же было, чтобы именно Есенину, оторванному от родных раздолий, попался на дороге зверь, так до боли напомнивший потерянное «рязанское небо».
После того мы не виделись ровно шесть лет. Встретились снова у В. В. Шимановского, на этот раз в его студии. Был апрель 1924 г. Те, кто был на этом вечере, помнят, какой это был праздник. Молодежь восторженно встречала любимого поэта. Перед стихами Сергей сказал несколько слов «теоретических» – в защиту ленинградской литературы, которой жестоко досталось от выступавшего перед ним В. Эрлиха: «В Петербурге есть писатели – Чапыгин, Зощенко, Никитин, есть поэты – Садофьев, Полонская, Тихонов». Далее Сергей говорил об эпохе: «время сейчас текучее, я ничего в нем не понимаю», – говорил о роли художника, как мог бы сказать Блок.
Когда Есенину (это уже за кулисами) был задан вопрос, бывает ли он у себя на родине, он ответил:
– Мне тяжело с ними. Отец сядет под деревом, а я чувствую всю трагедию, которая произошла с Россией.
В канун Пасхи того же 1924 года я пришел к Есенину на набережную Жореса. Было снежное утро. Вереница пивных бутылок высилась в углу. Хозяин квартиры читал самодельные вирши по поводу происшествий, случившихся со вчерашними гостями. Велись бесконечные и бессмысленные полутрезвые разговоры. К счастью, вскоре мы остались одни. Васильковые глаза Сергея, подернутые хмелем, глядели, как у нашалившего ребенка. Трехлетний мальчонка пел нам «Колю и Олю», «Марусю». Сергей хохотал и спрашивал «певца»: а тебе жалко Марусю? жалко?
После трех-четырех бокалов пива, выпитых при мне, Есенин захотел читать Языкова. До сих пор жалею, что книгу нам тогда не принесли.
И снова Сергей говорил на тему: «устал я жить в родном краю». Но признавался, что за границей было еще хуже. Говорили мы об общих друзьях, и Есенин с большой любовью вспоминал одного из них, с которым он сблизился в Петербурге 1915 года.
«Жизнь моя с авантюристической подкладкой, но все это идет мимо меня», – сказал в то утро Есенин. И я поверил этому – тогда, но теперь всем ясно, что ничто в его жизни не было бесследным.
Вскоре Есенин уехал в Москву, возвратился в Ленинград уже летом. В одну из коротких встреч на лестницах Госиздата я уговорился, что вечером Есенин вместе с Клюевым будет у меня. Это был день, когда только что вышла из печати «Москва кабацкая». Эту книжку с надписью поэта я берегу как величайшее свое сокровище.
В тот вечер был у меня, также ныне покойный, критик Павел Жуков. Есенин был в хорошем настроении, вспоминал хорька. Но нервы его были до крайности напряжены. Случайные шаги домашних за дверью тревожили его и пугали. Говорил он много и горячо, еще жарче читал стихи. Впервые я тогда услышал «Возвращение на родину».
Вот его слова о себе, записаны мною тогда же: «Не хочу отражать крестьянские массы, не хочу надевать хомут Сурикова или Спиридона Дрожжина… Я просто русский поэт, а не политик… поэт, это – тема, искусство не политика, оно – остается, искусство – это…» – и Есенин делает неуловимо-восторженный жест.
Конечно, Сергей говорил против «сознательного» надуманного «отражения». П. Жуков напомнил об «Инонии», и Есенин должен был признать, что «Инония» была поэмой «с общественным значением», но – «этот период прошел».
В словах поэта было бесспорно то, что Есенин, конечно, не был «крестьянским» поэтом в узком значении слова. Но пусть он был «не сроден революции», по слову Троцкого, пусть он хотел знать «только искусство», пусть эпоха задела его творчество лишь крылом, – стихи Есенина останутся памятником не только их автору, но и всей нашей эпохе, в конечном счете породившей Есенина.
Больше я не видел живого Сергея. Трудно сейчас рассказывать о том, как обряжали его в последний путь, как лежал Есенин, вынутый из петли, с развившимися внезапно кудрями, с судорожно согнутой рукой, как искали в номере, во что бы его одеть (вещи были все опечатаны), и как пришлось писать расписку от имени Союза писателей на взятую для тела простыню, как в этой простыне несли мы его тело во двор, чтобы положить его там на мерзлые дровни, и как на следующий день происходило последнее возвращение Сергея Есенина из Ленинграда в Москву, как Ионов и Садофьев говорили над гробом в вагоне о том, что такие поэты рождаются раз в столетие и что с его смертью в каждом из нас умерла какая-то лучшая наша частица.
Только и остается напоследок спасающая человеческая нежность: спокойно и крепко спи, милый, под своими родными снегами. Никуда ты больше не поедешь, останешься с нами навсегда. И, может быть, твоя смерть останется последней такою смертью русского поэта.
Ленинград, январь 1926Матвей Ройзман
То, о чем помню
Сейчас трудно обобщить все, что помнишь о Сергее. Все же хочется остановиться и рассказать о тех моментах личных встреч и бесед с ним, которые, может быть, выявят новые данные, характеризующие его как человека.
Откровенная беседа
Осенью 1923 года я зашел в «Стойло Пегаса». Мне сказали, что Сергей сидит внизу, «в отдельном кабинете» и просил, если кто-нибудь из нас, имажинистов, придет, зайти к нему.
В то время, учитывая прогрессирующую склонность Сергея к вину, мы категорически запретили вход в «Стойло» его многочисленным собутыльникам. Зная, что Сергей избегает одиночества, я спустился к нему.
Сидел он в шубе, без шляпы, перед ним была бутылка белого вина. Здороваясь со мной, он заметил, что так как один пить не умеет, то решил научить этому меня…
К сожалению, многое из разговора я еще не могу оглашать, но помню, что сама беседа носила откровенный характер. В конце концов она пошла по тем рельсам, которых, признаться, я до этого побаивался.
К моему удивлению, Сергей ухватился за эту тему и стал говорить о своих отношениях к евреям.
Он сам не понимает, как его зачислили в антисемиты. Любил евреек, жена у него еврейка и дети еврейские (так и сказал «еврейские»). Он с особенной любовью заговорил о своем сыне:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});