Издано, году в тридцатом, обществом бывших политкаторжан.
Но это было неполное издание.
Точно не скажу, но я читал это в Ленинке. Естественно, бывшие политкаторжане вскоре снова стали политкаторжанами, и все это прекратилось.
Последний вопрос: не можешь ли ты более подробно рассказать о своем уходе из американской Академии по случаю избрания в нее Евтушенко?
Есть такое замечательное русское выражение.
На одном поле…
Не сяду.
Впрочем, ты сказал, что Евтушенко по сравнению с Вознесенским не так уж плох…
Совершенно верно, по сравнению с Вознесенским. То есть если отсчитывать даже не от нуля, а с той стороны нуля… Но если отсчитывать от нуля, это нестерпимо. На мой взгляд, это дурной человек, негодяй, — это мое личное ощущение, основанное на личном опыте, — но, кроме того, это чрезвычайно вредная фигура на литературном и политическом горизонте. И состоять с ним в одной организации я просто не считаю для себя приемлемым. Вот и все.
А почему фигуры типа Евтушенко и Вознесенского занимают американский истеблишмент?
Секрет очень простой: то, что называется ностальгией. По своей собственной молодости. Истеблишмент к ностальгии предрасположен по определению. Они занимались его (Евтушенко) делами, переводили его на английский язык, когда были моложе. Во-первых, они ничего не понимали ни тогда, ни сейчас; во-вторых, за морем телушка всегда полушка, то есть у русской литературы определенный авторитет, и всегда кажется, что там происходит нечто важное. Так же как нам казалось, что в американской литературе происходят какие-то потрясающие события. Разница в том, что мы были правы, они — нет. У них был, например, тот же Фрост. Или — Фолкнер. У нас ничего подобного не было. Кроме того, истеблишмент — опять- таки по определению — предрасположен к нарциссизму: к себе подобному. И в этой паре отечественных гнедых (хотя лучше в этом слове переставить ударение и заменить "е" на "и", "ы" на "а" для вящей точности) они узнавали и, естественно, до сих пор узнают самих себя. Лет двадцать назад наш общий с тобой знакомый назвал это явление "интернационал бездарностей". При мысли, что эта парочка представляет русскую поэзию, можно было сгореть от стыда.
А кто ее, по-твоему, представляет?
Никто. Вообще в этой идее представительства есть нечто чрезвычайно диковатое. Никто никого нигде не представляет, тем более — писатель, тем более — поэт. Максимум, что поэт может "представлять", — это язык: но и это — натяжка. Человек представляет только самого себя, свои восторги и страхи, свой уникальный опыт, если таковой имеется. В более общем смысле — видовой потенциал сапиенса: духовный, психический, интеллектуальный, нравственный, безнравственный. В конечном счете тем, что поэт этот или писатель к существующим представлениям о видовом потенциале добавляет, и измеряется его достоинство. Литература есть, по существу, история вида, диктуемая не столько опытом, сколько языком.
ЧЕЛОВЕКА МОЖНО ВСЕГДА СПАСТИ
Феликс Медведев
Журнал "Огонек", N9 31, 1988 год
В 1964 году судья Савельева вынесла приговор Иосифу Бродскому. Она осудила его как тунеядца. Он был всего лишь поэтом.
…Приехав в Нью-Йорк, я позвонил по телефону 92-90-481 и попросил Иосифа Бродского. Мне ответили, что его нет, он находится в трехстах милях от города и будет не скоро. Я был обескуражен. Мне очень хотелось встретиться с поэтом, много лет назад оказавшимся вдали от Родины. Поговорить с ним, посмотреть на него, — в конце концов, не каждый день видишь живого лауреата Нобелевской премии. Да к тому же русского.
И вдруг меня осенило: найти в Нью-Йорке машину (ну что стоит, думал я, в гигантском скопище моторов найти человека, который вызвался бы помочь советскому журналисту в банальной для суперавтомобильной Америки проблеме) и проехать те триста миль, которые отделяли Нью-Йорк от местечка Сутхэдли, где находился Бродский. Однако машину найти оказалось довольно сложным делом. Точнее, не машину, а человека, который потратил бы на поездку, и, собственно, во имя чего, целый день.
Помог мне Эдуард Нахамкин — имя это не пустой звук для американских и советских любителей живописи. Он уехал из Риги лет тринадцать тому назад и сумел разбогатеть, занимаясь продажей картин.
Машина была найдена, но, как назло, коварная погода испортила все планы. Дороги перекрыты, закрылись аэропорты. На третий день ожидания я не вытерпел и, не искушая дальше судьбу, созвонился с Иосифом Бродским.
Почему вы сейчас не в Нью-Йорке, а в Саутхэдли?
Я преподаю здесь историю русской и английской литературы. Я занимаюсь этим уже много лет.
Вы профессор?
Да.
А сколько у вас студентов?
По-разному, колледжи здесь небольшие. Иногда я читаю лекции двадцати студентам, иногда семидесяти.
Этим вы занимаетесь из-за финансовых проблем?
Финансовые проблемы отпали, мне нравится преподавать, читать лекции.
А что представляла собой ваша нобелевская лекция? (К моменту разговора текст лекции еще не был опубликован в советской печати.) Как происходило вручение Нобелевской премии?
О лекции в двух словах не скажешь. Если вы ее не читали, мои нью-йоркские друзья помогут вам приобрести полный ее текст. Премию мне вручали в Стокгольме, в городской ратуше. Я был одним из семи лауреатов в разных областях науки, искусства.
Я знал, что на торжественный акт приглашаются друзья. Были ли ваши друзья рядом в тот памятный день?
Друзья были. Но Евгений Рейн приехать не мог. К сожалению.
Вы довольны своей речью?
Как сказать? Вроде бы да.
Для вас получение премии было неожиданностью?
О ней говорили в связи с моим именем несколько лет. Хотя для меня она все равно неожиданность.
Сколько книг у вас вышло на сегодня?
Семь. С 1965 года.
Каковы тиражи ваших книг?
Представляю их только приблизительно. От десяти до двадцати тысяч каждая.
Вы довольны?
Не знаю.
А как вы относитесь к книгам о себе, их ведь тоже опубликовано не менее семи.
Отношусь к ним несерьезно.
Вы пишете по-русски или по-английски?
Стихи по-русски, прозу по-английски.
Вы следите за развитием современной советской поэзии?
К сожалению, я не вижу ее целиком, я все-таки от нее отрезан. По-видимому, в ней участвует много лиц и картина обширна. Могу лишь назвать имена Кушнера, Рейна, Елены Шварц, кого-то еще… Величанского, Еремина, Кривулина… Но эти имена вам, наверное, почти ни о чем не говорят?
А как развивается русская эмигрантская поэзия? Есть интересные имена?
Я назвал бы Кублановского, Лосева, Горбачевскую.
Вы встречаетесь со своими друзьями из России?
Виделся с Кушнером, Битовым…
Вы, конечно, знаете о первой публикации ваших стихов в журнале "Новый мир"?
Меня несколько удивила субъективность выбора стихов. Стихи были отобраны не самые лучшие, они не дают впечатления о моей работе. Одни ощущения — что гора родила мышь.
Не хотели бы вы издать сборник в советском издательстве?
Я не против. Рукопись готова. Нужны формальные договоренности.
Я слышал о каких-то ваших поэтических вечерах в Ленинграде. Так ли это?
Это легенда.
Вы наверняка читали произведения многих писателей и поэтов, возвращающихся сегодня читателю из прошлого, из небытия. Кого, по-вашему, надо издать, кого еще забыли?
Мне кажется, надо издать собрание сочинений Михаила Кузмина, книги Вагинова, Андрея Платонова.
Есть ли у вас друзья, единомышленники?
Я всегда доверял мнению двух-трех близких людей. Число это — и необходимость в них — вне отечества не увеличилось.
Иосиф Бродский заговорил о своем ленинградском друге, поэте Евгении Рейне, человеке, у которого, как он сказал, многому научился. "Почти всему на начальном этапе. Он был моим мэтром, он был многим для меня".
Это было в пору молодости?
Да, конец пятидесятых — начало шестидесятых годов.
Я слышал, что именно Рейн познакомил вас с Анной Андреевной Ахматовой?
Да, это так. Было это году в шестьдесят втором. Мне чуть перевалило за двадцать. Рейн привез меня к Анне Андреевне на дачу в Комарово.
И что осталось в памяти от той встречи?
Если честно, воспоминания смутные. Во всяком случае, от начала знакомства, видимо, потому что они были волнующими.
А потом?