чтобы ты с тем большей легкостью мог оглядываться вокруг и видел все, что здесь есть. Я создал тебя как существо не небесное и не земное, не смертное и не бессмертное в исключительности этих качеств, чтобы ты мог свободно лепить и преодолевать сам себя: ты можешь выродиться в зверя и вновь возродиться в богоподобное существо. Звери приобретают то, чем должны быть, от тела своей матери; высшие духи с самого начала или уже вскоре после него[698] являются тем, чем останутся в вечности. Лишь ты один обладаешь развитием, ростом по собственной свободной воле, ты имеешь в себе ростки всевозможной жизни».
Глава V
Общественная жизнь и праздники
Всякий культурный период, представляющий собой окончательно оформившуюся целостность, выражается не только в государственном общежитии, в религии, искусстве и науке, но накладывает свой определенный отпечаток также и на общественное бытие людей. Так, средневековье имело лишь слегка изменявшиеся от страны к стране придворные и дворянские нравы и этикет, имело и свой определенный слой горожан.
В то же время нравы итальянского Возрождения представляют собой в основном полную противоположность средневековым. Уже сама их основа меняется, поскольку для принадлежности к высшему кругу общества не имели более никакого значения классовые различия, но важно было принадлежать к образованному сословию в современном смысле слова, а здесь рождение и вообще происхождение играют лишь ту роль, что могут быть связаны с доставшимся по наследству богатством и обеспеченным в связи с этим досугом. Это обстоятельство не следует абсолютизировать, поскольку средневековые сословные представления пытаются здесь оказать то большее, то меньшее воздействие, пусть хотя бы только для того, чтобы сохранить какое-то соотношение с европейской знатью; однако общезначимой чертой этого времени было все-таки слияние сословий в современном смысле слова.
Наиболее значимым был в этом отношении факт совместного проживания дворян и горожан в городах по крайней мере с XII в.[699], вследствие чего судьба и развлечения становились общими, возможность же взирать на мир с расположенного на горе замка отпадала с самого начала. Также и церковь в Италии никогда не позволяла себя использовать для того, чтобы на свой счет содержать младших сыновей дворян, как это было на Севере. Места епископов, настоятелей соборов и аббатов зачастую раздавались на основании низменнейших соображений, и все-таки делалось это не из соображений знатности, а если епископы были здесь куда более многочисленны, бедны и, как правило, лишены всех мирских княжеских достоинств, то из-за этого они оставались жить в городе, где находился их собор, и вместе со своим соборным капитулом составляли часть образованного городского населения. И когда в Италии наверх выбились абсолютные властители и тираны, у дворянства в большинстве городов появился повод и досуг для того, чтобы погрузиться в такую частную жизнь (с. 89 сл.), которая была безопасна в политическом отношении и вдобавок украшена всевозможными более тонкими удовольствиями, а кроме того была с трудом отличима от жизни богатых горожан. Когда же поэзия и литература стали, со времен Данте, делом всех и каждого[700], когда окончательно восторжествовали образованность в античном смысле этого слова и интерес к человеку как таковому, кондотьеры же стали правителями, и уже не только равенство происхождения, но и вообще происхождение от состоящих в законном браке родителей перестало быть обязательным требованием при предъявлении притязаний на трон (с. 19), — тут уж возможно было поверить, что наступила эпоха равенства, понятие же знати безвозвратно упразднено.
Апеллируя к античности, теория данного вопроса, опираясь уже на одного только Аристотеля, могла как подтвердить, так и отвергнуть притязания дворянства. Данте, например, выводит еще[701] из аристотелевского определения («благородство основывается на добродетелях и унаследованном богатстве») свое собственное утверждение: благородство основывается на собственных добродетелях или же на добродетелях предков. Однако в других местах его не удовлетворяет такое утверждение, и он сам себя корит[702], когда в «Раю», во время разговора со своим предком Каччагвида, представляет благородное происхождение в виде всего лишь плаща, от которого время постоянно отхватывает куски, если не приставлять к нему изо дня в день новых достоинств. В «Пире»[703] же Данте почти полностью перестает связывать понятия nobile и nobilta{422} с происхождением, а отождествляет их со способностью ко всякого рода нравственным и интеллектуальным совершенствам; особое ударение ставится при этом на высокую образованность, поскольку nobilta должна быть сестрой filosofia.
Чем последовательнее воцарялся впоследствии гуманизм в мировоззрении итальянцев, тем крепче становилось убеждение, что происхождение не имеет никакого значения в вопросе о том, чего стоит тот или иной человек. В XV столетии это была уже господствующая теория. В своем диалоге «О благородстве»[704] Поджо приходит со своими собеседниками — Николо Никколи и Лоренцо Медичи, братом великого Козимо — к согласию относительно того, что не существует более никакого благородства, кроме связанного с личными заслугами. Делаются чрезвычайно острые выпады против того, что согласно бытующим предубеждениям относится к «благородной» жизни. «Данный человек тем дальше удален от истинного благородства, чем дольше его предки были отъявленными злодеями. Усердие, проявляемое к соколиной охоте и травле зверей, не в большей степени отдает благородством, чем логовища этих самых зверей — бальзамом. Земледелие, как им занимались люди древности, было куда благороднее, чем эта бессмысленная скачка по лесам и горам, при которой человек чаще всего сам уподобляется зверю. Это должно являться отдыхом, а не делом всей жизни». Совершенно лишенными благородства представляется жизнь французских и английских рыцарей в сельской местности или в лесных замках, как и жизнь немецкого, промышляющего грабежом рыцарского сословия. Тут Медичи принимает до некоторой степени сторону знати, однако, и это достаточно показательно, не ссылаясь на некое врожденное чувство, но поскольку в V книге «Политики» Аристотель признает и определяет ее как нечто сущее и основывающееся на достоинстве и наследственном богатстве. Однако Никколи ему возражает: это было высказано Аристотелем не как его собственное убеждение, но в качестве общепринятого мнения; в этике же, где он говорит то, что думает, он называет благородным того, кто стремится к истинному благу. И напрасно теперь выдвигает против него Медичи принадлежащее грекам выражение идеи благородства, а именно, если переводить дословно, «благорожденность», eugenia: более подходящим Никколи считает римское слово nobilis, т.е. достойный внимания, поскольку слово это ставит благородство в зависимость от дел[705]. Помимо этих доводов дается следующая краткая характеристика положения знати в различных областях Италии. В Неаполе знать ленива и не занимается ни своими поместьями, ни