— Справедливо до банальности, — осторожно откликнулся Филиппеус.
— Таким образом, — ровно продолжал Постников, — с русским обществом разрыв кромешный, с молодыми — общности никакой. Пустота. Пропаганда отслужила и кончилась. Все.
— Ну, не знаю, — сказал Филиппеус. — Может быть, Искандер больше ничего крупного и не предпримет, похоже, что так. Я вам, однако, несколько не договорил про Огарева. Он ведь, видите ли, поэт. Я не о стихах. Я о характере. Его бесчисленные и, признаться вам, на мой вкус, занудливые и мудроватые статьи, что он помещал в «Колоколе», — они оттого писались, что Искандер благоразумно уступил другу обсуждение всех экономических, юридических и прочих проблем. Голова, надо сказать, у Огарева отменная, коли он со всем этим справлялся! Ну, пока он это все обсуждал и был неким странным и самовольным образом членом всех государственных комиссий по этим вопросам (а он им был, потому что все его статьи читали, а значит — и вникали в них!), он, что говорится, находился при деле. А сейчас он крепко пьет и, по нашим агентурным данным, не знает, куда приложить силы. Есть ли они еще у него — это вопрос второй. Но он поэт, и я не зря с этого начал. Искандер — фигура великая, ум глубокий, резкий и острый, но рассудочный. Сломя голову ни во что не кинется. Чем противоположен Бакунину, но этот никакого отношения к вашим делам иметь не будет, разве что взаймы попросит. Кстати, через него и через заем, может оказаться, и с остальными легче контакт установить. Так что не замедляйтесь и не раздумывайте. Смету я буду сам утверждать. Но, однако, об Огареве. О поэте Огареве, я говорю. Этот как раз может пуститься во все тяжкие. Он по своей натуре экспериментатор. Здесь в России пытал всякое. Он может до геркулесовых столбов дойти, если подвернется подходящий замысел. Впрочем, пока, кажется, такового нету. Но вы что-то недосказали. Я, извините, прервал?
— Нет, все на пользу, Константин Федорович, спасибо, — сказал Постников, — и за Огарева спасибо. Вы еще ближе подвели меня к той мысли, что обоим им нечего сейчас делать.
— Ну и что же?
— Только и того, — сказал Постников ненавязчиво и без нажима, — что они могут от незанятости продолжить прежние свои исторические публикации, предавая тиснению одну за другой долгоруковские бумаги. И если эта идея им в голову придет, то архив будет чрезвычайно, чрезвычайно, очень трудно выманить… О деньгах я и не говорю — Герцен в них не нуждается.
Постников резко замолк. Филиппеус смотрел на него с минуту молча, очень хорошо себя чувствуя от своей проницательности, и наконец нарушил это казнящее собеседника молчание.
— Стыдно, милый Карл, — сказал он мягко и насмешливо. — Просто стыдно, что вы, видя полное мое к вам расположение, недостаточно мне доверяете. Уж не полагаете ли вы, что я порученное вам дело изложил наверху в выражениях недостаточных? Вы морочите мне голову только для того, чтобы набить себе цену! Стыдно!
Постников раскрыл было рот, но Филиппеус сухо продолжил:
— Будьте уверены, я и себе не враг. Чтобы в случае неудачи избежать нареканий — в вашу, а значит, и в мою сторону, я представил задачу куда более сложной, чем она является на самом деле. Ибо на самом деле я ставлю свою голову против бочки прокисшего пива, что бумаги князя продадут вам немедленно и с радостью. Неинтересны им замшелые дворцовые и фамильные тайны. Эти бумаги интересны только здесь. И на самом деле поручение ваше из легчайших. О вознаграждении не беспокойтесь, предоставьте это мне. У вас еще есть вопросы? Или я, может, неправильно вас понял?
Постников чуть побледнел, а может, это казалось, потому что на скулах его проступил румянец, оттеняя бледность одутловатого лица. Он выслушал, не пытаясь перебить Филиппеуса, и глухо и негромко сказал:
— Я, видите ли, скоро умру, Константин Федорович.
— Да вы что, Карл, что вы говорите? — Филиппеус терпеть не мог разговоров о болезнях и смертях. — Вы же здоровый и бравый человек. Я обидел вас? Но ведь и вы меня обидели, согласитесь. Хотите чаю?
— У меня с сердцем нелады наследственные, — хмуро и медлительно продолжал Постников. — Я ведь оттого и полнею. Самое смешное, представьте, что у моей жены та же болезнь оказалась. Врачи руками развели. Да. А у нас, представьте, четверо детей. Вот ведь я о чем, Константин Федорович. Вы меня давно знаете, никогда я не был накопителем.
— Бог с вами, Карл милый, — громко, оживленно и сам ощущая, что фальшиво, заговорил Филиппеус, чувствуя, как сам-то он безупречно здоров, плотен и несокрушим снаружи и изнутри. — Бог с вами, помилуйте, с чего вы взяли, что от больного сердца так немедленно умирают? У меня был дед…
— Я просто знаю, — тихо перебил Постников, и Филиппеус немедленно умолк, радуясь, что его перебили. — Я не склонен жаловаться, просто мне действительно стало стыдно, что я играл с вами, как с чужим. Я ведь понимаю, что архив никому и нигде, кроме Зимнего, совершенно не нужен…
Они дружески пожали друг другу руки, расставаясь надолго, ибо паспорт, инструкции, адреса и деньги получил отставной подполковник Постников еще накануне. Он радовался, как и всякий раз, когда жизнь становилась интересной. «Не на таком ли азарте сорвал когда-то сердце мой отец или прадед? — думал он, выходя из приемной. — Или болезни, нажитые жизнью, по наследству не передаются детям? Расспрошу в Женеве врача — там их много должно быть, даже грамотных. И погода теплая-растеплая. И наверняка будет время на картишки. Благо, есть кого обыгрывать, скорей всего…»
Прекрасная предстояла игра. В ее легком и заведомом успехе совершенно был уверен Постников-Романы, ибо очень многое рассказал ему о людях, с которыми предстояло играть, человек, даже не просивший сохранить в тайне их беседы. Человек, долго и близко знавший этих людей. Разговаривали они давно, года полтора назад познакомившись случайно. Не знал тогда Карл Романн, как пригодятся ему эти знания, — просто по любознательности расспрашивал. К человеку этому мы и обратимся сейчас.
Глава вторая
1
В трудное время — летом шестьдесят седьмого — облетела Петербург странная и любопытная новость. Трудное — потому что год назад, отделившись от решетки Летнего сада, некий молодой человек с изможденным, сухим лицом и горячечными темными глазами стрелял в царя-Освободителя. Стрелял неловко и неумело, словно спросонья или с похмелья. Револьвер у него из рук сразу выбили, а его схватили немедля. Он не сопротивлялся. Подвернувшийся мужичонка — костромской захудалый мещанин — был объявлен спасителем, получил в награду деньги и дворянство, чуть не захлебнулся в славе своей и спился с круга. А стрелявший, никого не назвав, был благополучно казнен. Длилась некоторое время вакханалия благодарственных молебствий, верноподданных адресов и депутаций, специальные миссии из дружественных стран приезжали поздравлять монарха. А потом немедленно повисла над Россией густая пелена страха. Временем белого террора называли потом этот период, и, хоть совсем немного было арестов, страх туманом висел в воздухе, заползал в легкие, замораживал разум. Были закрыты два самых смелых журнала, почти прекратился поток писем за границу (вскоре «Колокол» объявил о временном, а на самом деле окончательном прекращении своем). Словно понимали все, что теперь царь имеет полное нравственное право карать общество, забегающее в своих умыслах и мечтах далеко вперед его благодетельных реформ. И, словно оттеняя величественное благородство самодержца, ни на день не были приостановлены выстрелом проведение прогрессивнейшей судебной реформы, гласное судопроизводство, состязательность судебного процесса, да еще «правда и милость да царствуют в судах» на фронтоне каждого заведения, от которого веками за версту шарахались российские жители. Обсуждая в семейном или дружеском кругу это новое судопроизводство, приближающее Россию к прочим цивилизованным странам, где суд охраняет человека, люди ни на минуту не сомневались: случись что серьезное, никого этот прогрессивный суд защитить не сумеет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});