и оленей… но трудности у крестьян все равно были.
И тут я вспомнила о картофеле — не самый, конечно, полезный, но очень сытный продукт. Удивительно, но в разговоре с мужем выяснилось, что первый европейский картофель стали выращивать в том числе и в Монбельяре. Но он не прижился… тогда случилась эпидемия проказы и её странным образом связали с «картуфлем». И в данный момент он был запрещен к выращиванию во Франции.
Крестьяне раскопали дополнительные площади, и они были засажены не запрещенной картошкой, а топинамбуром, а еще — амарантом.
Шла война, рос Франсуа, а наши отношения с Раулем продолжали оставаться бережными и теплыми. Когда он обращался иногда… говорил — Мари, любимая… каждый раз — комок в горле, распускающийся потом горячим цветком где-то в груди. От этих слов хотелось пищать от счастья, наброситься на него и затискать, затормошить, зацеловать! Но я улыбалась и внимательно слушала то, что он хотел за этим сказать. Аристократия… здесь были приняты свои нормы поведения, которые насаждались и вкладывались в головы с детства. И если небольшие странности моего поведения еще могли восприниматься оригинальными и милыми, то восторженная бесиловка вряд ли была бы понята правильно. Между нами не было порывов, но было много — просто море, обоюдного внимания и нежности.
Он любил ложиться головой мне на колени, а я — причесывать и нежить его волосы. Мой муж расслаблялся, довольно улыбаясь, и млела я… Или он сажал меня к себе на руки и, склонившись к нему на грудь, я что-то тихо рассказывала или просто молчала, а он гладил меня по волосам и спине. Спешить нам было некуда, в проявлении такой тихой нежности мы себя не ограничивали. Такие идиллии были частыми, да в общем всё, что касалось наших отношений, казалось мне идеальным. Нереально.
Но иногда, вот так пообнимавшись, я хотела большего. Тогда помогала себе сама, но почему-то никогда при этом не представляла себе картинки с его участием. Я будто пообтесалась под психологию мужа, прониклась его ощущениями и понятиями. И если бы вдруг посмела… это казалось мне обидным для него. Будто я представляла бы не его, а кого-то другого, кто не отмечен судьбой так жестоко. Или видела бы его «лучшим», чем он есть. А оно можно — лучше? И я сжимала веки до боли и белого света под ними и просто яростно повторяла про себя — хочу, хочу, хочу! Потом спокойно засыпала, радуясь, что увижу Рауля завтра утром за чашечкой чая, шоколада или кофе.
Он баловал меня кофе… А еще — шляпами. У меня теперь было несколько шикарнейших широкополых шляп из мягкого фетра разного цвета — черная, белая, вишнёвая и серебристо-серая. А еще пара из тонкой золотистой соломки. Я сама украсила их — перьями, красивыми старыми пряжками, розетками из дорогих тканей, вышивкой… На прогулки всегда выходила в одной из шляп, и Рауль тихо любовался, целуя руку. Когда дела шли еще достаточно хорошо, для меня были куплены ткани и пошиты платья и одно из них было украшено черными страусовыми перьями по вороту. В нём Рауль нарисовал меня потом…
Я дала ему самые первые уроки, научив основам рисования, но в этом ему нужен был только толчок — этот человек был просто феноменально талантлив. Твердая, уверенная рука, набитая тренировками со шпагой, чувство перспективы, глазомер — фехтование и рисование оказались где-то близко.
Правда крупные мазки на его полотнах не вписывались в рамки этой современности. Рисунки, а потом — с годами, и картины с фарфоровыми гончими на них, лошадьми, крышами Ло и перекатами Лу, а главное — портретами Франсуа и моими, точно не были бы поняты в Королевской академии живописи и скульптуры. Там царил Франсуа Буше, которого называли «первым художником короля» и еще философия Просвещения с её эмпирическим уклоном, которая сильно поощряла именно реализм в искусстве.
А я обожала его картины и не меньше любила процесс их написания. Вечно лезла к нему смотреть, иногда подсказывая, но, в основном, восхищаясь. А он не раздражался. Я заметила, что никогда не раздражаю его — по определению, что бы ни сделала. Он мог злиться на кого-то или что-то, а я была для него, как лекарство от любых неприятностей.
Он радовался моим успехам в верховой езде. Сам почему-то не очень любил это дело, садился в седло только по крайней необходимости, поэтому обучал меня Андрэ. Он же мотался за моей Гравюрой в Сомюре — аж в Анжу. Этот город называли французской «столицей лошади». А как раз после этого с нашего согласия Андрэ привез в замок Ло свою жену. Полненькая, наполовину седая уже спокойная Моник в основном занималась нашими грядками — овощами и травами, а помогали ей деревенские мальчишки. Они с мужем занимали одну из дальних комнат второго этажа.
Франсуа с трёх лет начали учить фехтованию и занимался с ним отец. Конечно, шпагу в руки ребенку сразу не дали, но занятия для силы рук, ног и гибкости корпуса проводились ежедневно. И с этих же лет Рауль стал обращать его внимание на манеры и делать замечания, ставя в пример себя. Это работало. К шести годам наше чудо уже умело вести себя прилично и даже красиво делать витиеватый взмах рукой при куртуазном поклоне. А упражнялся при этом он в основном на мне — каждый раз я вынуждена была отвечать реверансом. Иногда раз десять за день, но считала, что мне это только полезно.
— Дорогой наш Франсуа, — приветливо интересовался Рауль, — а вы не считаете, что уже достаточно хорошо умеете это делать?
— Просто хорошо — этого недостаточно, отец, вы сами меня этому учили, — косил на меня хитрым взглядом сын, — я хочу владеть этим умением в совершенстве.
— Полно вам, Рауль! — поддерживала я его, улыбаясь: — Я совсем не против в этом участвовать. Мне такие упражнения только на пользу.
Вначале, когда ребенка поднимали рано утром и забирали на тренировку, меня мучили мысли, что мы лишаем его детства. Нет, дитя не гнобили, заставляя сидеть часами и держать руки на коленях. А детская энергия замечательно расходовалась на занятиях физкультурой, а позже — фехтованием и конной ездой. Но побеситься, побегать, поорать… это ж так здорово — просто бездумно радоваться жизни! А когда, как не в детстве? И опять вспоминала, что жизнь здесь — дерьмо по определению.
А моему сыну нужно будет во всем этом вариться и всему этому противостоять, сохранив в себе то хорошее, что мы